История чтения - Альберто Мангель

В 1984 году в Сирии, в городе Телль-Брак, были найдены две маленькие прямоугольные глиняные таблички, датируемые IV тысячелетием до нашей эры. Я видел их за год до войны в Заливе под стеклом в скромной витрине Археологического музея Багдада. С виду они ничем особо не примечательны; небольшая выемка сверху и схематическое изображение животного в центре. Одно из этих животных – скорее всего, коза, а другое – овца. Археологи считают, что выемка обозначает крошечную цифру 10. Вся наша история начинается с этих двух скромных табличек^[42]. Они – если только война пощадила их – являются древнейшими дошедшими до нас образцами письменности^[43].

В этих табличках есть что-то глубоко трогательное. Возможно, когда мы смотрим на эти кусочки глины, унесенные рекой, которой больше не существует, на тонкие линии, изображающие животных, обратившихся в прах тысячи и тысячи лет назад, у нас в голове звучит некий голос: «Здесь было десять коз», «Здесь было десять овец» – так говорил заботливый скотовод в те дни, когда пустыня была еще зеленой. Просто взглянув на таблички, мы продлили память о начале времен, сохранили мысль, автора которой давно нет, и стали участниками акта творения, которому не будет конца, пока то, что написано, будут видеть, расшифровывать, читать^[44].

Как и мой неизвестный шумерский предок, читавший эти таблички в тот непостижимо далекий вечер, я тоже читаю, здесь, в своей комнате, хотя нас разделяют моря и столетия. Сидя за столом, подперев подбородок руками, абстрагировавшись на некоторое время от яркого света и звуков, несущихся с улицы, я смотрю, слушаю, постигаю (впрочем, все эти слова не способны описать то, что происходит со мной) сюжет, описание, тему. Ничто не движется, кроме моих глаз и руки, которой я время от времени переворачиваю страницы, и, покуда я читаю, нечто, не вполне подходящее под определение «текст», раскрывается, разрастается и пускает корни. Но как это происходит?

Чтение начинается с глаз.

«Острейшее из наших чувств – зрение», – писал Цицерон, отмечая, что мы лучше запоминаем текст, когда видим его, а не когда слышим^[45]. Блаженный Августин прославлял (а потом осуждал) глаза как окно в мир^[46], а святой Фома Аквинский называл зрение «величайшим из чувств, благодаря которому мы получаем знания»^[47]. Это понятно любому читателю: мы воспринимаем буквы благодаря зрению. Но какая алхимия делает буквы пригодными для понимания словами? Что происходит внутри нас, когда перед нами оказывается текст? Как видимое – «вещества», поставляемые глазами в нашу внутреннюю лабораторию, цвета и формы предметов и букв – становится читаемым? И что, наконец, представляет собой процесс, который мы называем чтением?

В пятом столетии до нашей эры Эмпедокл описывал глаз как порождение богини Афродиты: