День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

уйду… – бормотала она, подбадривая себя. – Коренное залегание, кажется, здесь… Завтра, завтра… – И, закрыв глаза, забываясь во сне, все еще видит каменные глыбы, непролазные дебри и… волкодава.

Казалось, Григорий где-то рядом, но дразнит ее, скрываясь в камнях. Но почему здесь волкодав? Катерина заглядывает в собачьи глаза, гладит руками теплую морду и говорит:

– Холодно, Дружок?

– Холодно, холодно, – говорит Дружок человеческим голосом и, вильнув хвостом, убегает…

Утром Катерина еле подняла голову. Солнце где-то над головой, но его не видно. Над тайгою марево. Скорее бы выбраться из тайги! И она идет, с трудом переставляя больные ноги…

Прошла верст двадцать. Перевалила горы, рассохи, перебралась через Разлюлюевку. Шла весь день. Жизнь гонит, зовет ее: «Иди, иди! В твоих образцах месторождение! Иди, иди». Тайга грозила ей смертью. Каждое дерево, казалось ей, нашептывая хвоей что-то сердитое, готово навалиться и раздавить ее.

Переваливая через хребты, она останавливалась на самых высоких точках, озиралась. Безмолвствующий океан тайги окружал ее со всех сторон, и не виделось ему конца-краю. Сердце болело от тоски… «Да выйду ли я сегодня? И так тяжел рюкзак! Так он тяжел!.. Не бросить ли рюкзак с образцами?»

У Катерины ввалились щеки, проступили резко скулы. Нос заострился. У подглазниц расплылись синие круги. Губы потрескались. Гортань болела – даже глотать трудно. Десны кровоточат. А жизнь манит, зовет ее по-прежнему вперед!..

Кто испытал силу страстного зова жизни, тот никогда не поддастся власти страха. Человек может и должен вступать в единоборство со смертью. И случается, он одолевает смерть. Но горе тому, кто усомнится в своих силах, кто станет на пагубный путь сомнения. Пропал тогда человек!

Пачкая руки пахучей смолой кедровых шишек, Катерина сидела на выступе скалы, думая о том, в какую сторону повернуть завтра. Солнце, роняя на тайгу косые лучи, не жжет ее и даже не поднимает марево. Наступает вечер…

Четверо суток голода… Легко сказать! Эх, поесть бы сейчас! Чего угодно – только бы поесть. Больно покалывает под ложечкой и сосет, сосет… Даже чувствуется, как что-то там внутри переливается… Болят ноги, руки, мышцы, все тело будто налилось огнем.

Сизый дымок вчера окутал горы, а в низине леса вовсе стали черными. Вечернее небо опустилось к земле, а звезды еще не горели. Было тихо. Где-то внизу у Разлюлюевки шумели птицы.

А что это за дымок крутится тонким веретеном в небо? Катерина давно приметила его, но только сейчас твердо установила, что это черный дымок костра. Если пойти на дым, нужно спуститься с хребта и пробираться в густом лесу. А заросли в пойме реки непроходимые. Но дымок, дымок!.. Ведь там люди!

Катерина схватила тяжелый, гремящий камнями рюкзак и быстро пошла вниз. Не успела она еще выбраться из густых зарослей, как где-то совсем близко раздался собачий басистый лай.

* * *

Катерина вышла на охотничью избушку промысловиков покровского колхоза. Ее встретил бородатый кряжистый старик-охотник с лохматой рыжей собакой.

– Откелева ты, молодка? – спросил охотник. – Да ты вроде плутала по тайге-матушке? Ишь ты!

От изнеможения Катерина не могла вымолвить ни одного слова. Она лишь подняла свои черные усталые глаза на охотника и, обессилев, опустилась на трухлявую колодину.

Покуда Катерина жила в займище охотников, бригада Пантелея Муравьева покинула Лешачье и переехала на Талгат.

Григорий дни и ночи проводил на Талгате у буровых вышек, шурфов, выемок, канавок… Вертел в своих сухих, цепких пальцах образцы рудных минералов, проверял их на глаз и в лаборатории. Порода шла бедная. Руды промышленного значения не обнаружили… Что делать? Григорий мучительно переживал неудачу.

Иногда ночами, возвращаясь в палатку, он думал о своем личном, житейском… И завидовал Федору. Почему именно его, Федора, полюбила Юлия? Не чувство ли сострадания влечет ее к нему? Или, быть может, потому, что Федор более откровенен? Или общность переживаний? Но вот и у него с Катериной общее дело, общие неудачи и радости поисков, а все-таки нет любви… Катерина… А Варварушка? Не то ли самое, что и с Катериной, пережил он с Варварушкой? Была хорошая дружба, взаимная поддержка, но не любовь!.. То же и с Катериной. Вот она приехала и все ищет, ищет руду… Теперь она упрется в Разлюлюевку, двинет туда Пантелея. И опять новые затраты, а потом что? Провал? Будет тут шуму и крику и черт знает что!..

Думая так, Григорий даже себе не признавался в том, что любит Юлию… Юлию, далекую и даже очень далекую от него.

3

В первый же день в госпитале Федор повздорил с профессором-хирургом. Утром профессор вошел в маленькую палату Федора и, склонив свою седую гриву к больному, спросил:

– Живете, молодой человек?

– А что вы называете жизнью? – спросил Федор раздраженно, взглянув на него. – Я хочу знать: кто запретил мне читать газеты? Кто запретил мне писать? Вы отняли у меня самое главное: мою силу. Дайте мне бумагу, перо! Позвольте мне двигаться, жить, мыслить и знать, чем живет Отечество. Дайте мне газеты, газеты, газеты!.. А теперь уходите. Долбить черепушку не позволю! Хватит одного раза! Хватит! – и закрыл лицо руками.

Профессор покачал головой и с этого дня не входил в палату больного, передав его под наблюдение доктора Сергея Чадаева.

Федору разрешили читать, писать и выходить в клуб госпиталя к в сад. Но он редко где бывал. Преодолевая страшные головные боли, работал запоем над поэмой. Писал, рвал, жег и снова сочинял. В начале июня головные боли усилились болями в позвоночнике. Давало себя знать ранение на Невском. С палкой, ссутулившись, вечерами он выходил в сад, к любимому развесистому тополю и подолгу просиживал здесь наедине со своими думами.

Так проходили дни, незаметные, чуть ощутимые, как узлы на шелковых нитках.

Юлия приходила каждый день. Он привык к ее посещениям, ждал, мучился, если она запаздывала, и радовался, увидев ее издали. В восторге читал ей написанные за ночь стихи, но скоро уставал и замолкал, угнетаемый головной болью.

Однажды в воскресенье Юлию, проходившую мимо бильярдной, окликнул Сергей Сергеевич:

– Ты к нему? Посиди со мной. Там обход. Его все равно не пустят.

В бильярдном салоне доигрывали решающую партию выздоравливающий подполковник Ровных и начальник АХО госпиталя Кузьма Полынь, считавшийся лучшим игроком. На трех мягких диванах охали болельщики в халатах и пижамах. Решающую партию выиграл Полынь. И выиграл только потому, что подействовал на своего партнера «психической атакой»: вскрикивая, хватаясь руками за живот и за голову. Волнуясь от этого, Ровных сильно срезал, и шар, вместо средней лузы, сделал дуплет к правому углу и «залузился».