Новая сестра - Мария Владимировна Воронова

справилась с соблазнами книжного шкафа, но попалась на удочку старых газет, которые они хранили для выкроек и мытья окон. Очередную порцию, скопившуюся на тумбочке, надо было перевязать бечевкой и закинуть на антресоли, но Тата просто так не могла пройти мимо печатного слова.

– Как однообразно, – вздохнула она, выглядывая из-за желтого газетного разворота, – будто под копирку.

Пожав плечами, Катя заметила, что в этом ничего нового нет, советская печать не радует сенсациями и острой полемикой.

– Но тут уж совсем, – фыркнула Таточка, – враги, враги, враги, бдительность, враги, уничтожить, раздавить, покончить, враги, не расстреливать, а вешать, на весь тридцать пятый год объявить красный террор… Это я статьи на смерть Кирова читаю. Нет, скорбь и соболезнования тоже присутствуют, но по сравнению с призывами уничтожить врагов прямо-таки в гомеопатических дозах. Хоть бы один кто написал, что сначала надо расследовать преступление, потом судить преступника, и только уже после этого уничтожать, если точно доказано, что он враг.

– Ты слишком много ждешь от советской печати, Таточка, – улыбнулась Катя.

Тата с хирургической сноровкой перетянула стопку газет бечевкой и завязала узел.

– Одни враги, куда ни плюнь. Так всегда бывает, когда у самого совесть нечиста, всюду враги мерещатся. Помнишь, Катя, ты когда была маленькая, мы с тобой договорились, что все плохое делает Лушка?

Катя зажмурилась, припоминая. Действительно, на месте Кати появлялась иногда злая девочка Лушка, которая разбивала чашки, рвала книжки и иногда позволяла себе сердиться и реветь. Лушку прогоняли, и клялись, что она никогда не вернется, но увы… Может быть, сейчас самое время вернуть эту противную девчонку? Пусть она идет к энкавэдэшнику и пишет доносы, а Катя будет как бы ни при чем…

– У тебя была Лушка, а у товарища Сталина Троцкий, – рассмеялась Таточка, – очень удобно. Только тебе было пять лет, а Иосиф Виссарионович немного постарше. Катенька, а ты что так рано пришла?

– Отпустили пораньше переработку отгулять, – сказала Катя и сама удивилась, как легко и беззаботно у нее выходит ложь. – Меня, Таточка, пригласил на свидание молодой человек, курсант академии…

– О, это дело, – живо перебила Тата, – он тебе нравится?

Катя пожала плечами:

– Пока не знаю. Мы слишком мало знакомы.

– Что ж, собирайся, не буду мешать. Пылищу я, правда, развела не ко времени.

– Ничего, давай вместе закончим, – Катя подоткнула юбку, – я быстро. Ты же знаешь, в деле уборки я виртуоз.

– Ах, Катя-Катя, если бы не революция, ты бы знать не знала, что такое половая тряпка.

Катя сбегала в ванную, набрала ведро воды и опустила туда упомянутый предмет.

– Таточка, ну кто-то другой обязательно об этом знал, без уборщиц люди не живут, так почему не я? Чем я лучше других?

– Хотя бы тем, что спрашиваешь об этом. Просто я сейчас начиталась газет и задумалась, как можно бороться за справедливость с помощью чудовищной несправедливости?

Катя насупилась, вспоминая марксистско-ленинскую философию, которую учила в институте. Ну как учила. Зубрила, после третьей попытки оставив надежды постичь смысл.

– Это диалектика, Таточка. Единство и борьба противоположностей, отрицание отрицания и что-то там еще.

– Да? Ну пусть.

Катя быстро, отработанными движениями возила тряпкой по полу. Она изучила в этой комнате каждый уголок, каждую половицу, и руки все делали сами.

Тата, зная, что больничные санитарки не церемонятся с праздношатающимися дамочками, серной вспрыгнула на кресло и подобрала ноги.

Прополоскав тряпку в ведре и отжав, Катя протерла под креслом.

– Какая ты мощная девица у меня выросла, – произнесла Тата с уважением.

– Старалась.

Катя разогнулась и отерла лоб тыльной стороной ладони.

Тата спустила с кресла свои крошечные ножки, предмет Катиной зависти:

– Ну все, пол – сама стерильность. Давай, приводи себя в порядок, а то молодой человек скажет, что за чумичка ко мне пришла.

Катя засмеялась и вдруг поняла, что ей наплевать, как она будет выглядеть перед Владиком. Пусть видит ее с красным лицом и растрепанной, пусть даже щеки грязные, больше не хочется для него прихорашиваться и наряжаться.

Времени греть титан уже не оставалось, и Катя вымылась холодной водой.

Тата тем временем достала из шкафа свою шелковую кофточку, чуть уловимо пахнущую духами.

– Вот, надень.

Катя покачала головой:

– Мы будем гулять на улице, Таточка.

– Надень, надень. Мало ли что… Тут принцип как для дренажа при холецистэктомии: лучше когда есть, но не нужен, чем когда нужен, а его нет.

Катя не стала спорить. Не стала и с галстучком, который, по мнению Таточки, дополнял блузку, но, когда бабушка достала серьги с сапфирами, подчеркивающими голубизну Катиных глаз, категорически воспротивилась. Она понимала, что Таточка будет горевать по внучке, а не по фамильным драгоценностям, но все же неприятно, если они попадут в чужие и не слишком чистые руки.

– Не хочу его отпугнуть слишком дорогими вещами, – отговорилась она.

– Да? Что ж, логично. – Тата разгладила на ней галстучек и заложила за ухо невесомую прядь кудряшек, которые всегда выбивались из прически. – Не буду читать наставлений, ты девушка взрослая, но все же береги себя и будь благоразумна.

– Хорошо, Таточка, – Катя прижалась к родной морщинистой щеке.

Тата похлопала ее по спине:

– Ну-ну! Не раскисай! Иди с богом!

Катя надела пальто, огляделась, взялась за ручку двери, как вдруг Тата окликнула ее:

– Кать, не в службу, а в дружбу! Все равно мимо помойки пойдешь, так вынеси, пожалуйста, эти чертовы газеты!

– Зачем? Вернусь, на антресоли закину, – сказав это, Катя впервые по-настоящему почувствовала, что может не вернуться, и от этого пересохло во рту.

Тата, впрочем, ничего не заметила:

– Да я что-то не хочу держать в доме такую гадость! На выкройках с подобными статьями ни одно платье не сядет по фигуре и не будет нормально носиться.

Катя молча кивнула и протянула руку к перевязанной стопке.

– И многие ведь из хороших семей, дворяне! – воскликнула Таточка. – Вчера еще костерили большевиков почем зря, а сегодня требуют вешать всех врагов советской власти.

Катя пожала плечами. В этом наблюдении не было ничего особо нового.

– Знаешь, – продолжала Тата задумчиво, – родилась в первые годы революции такая доктрина, уцелеть во что бы то ни стало. Затаиться, замаскироваться, все годилось. Главное – уцелеть, сохранить себя, а вместе с собой сохранить истинное благородство, традиции, устои, чтобы потом передать будущим поколениям. А теперь я думаю, что мы передали бы гораздо больше, если бы меньше пытались сохранить… Все, Катенька, иди с богом!

Они снова поцеловались, и Катя пошла, зная, что Таточка ее перекрестила.

От этого стало еще противнее.

Катя положила стопку газет возле мусорного бака, из которого,