Богова делянка - Луис Бромфилд

чувства и на слова, чем на что-то вещественное. О существовании дневников забыла даже его мать. Но когда Джонни решил почитать о том, какой была жизнь в те далекие дни, когда Полковник делил темную комнату с Джедом и Генри, оказалось, что от дневников, которые столь педантично вел его прадед, почти ничего не осталось. Большинство страниц было небрежно вырвано рукой кого-то из арендаторских жен на растопку плиты. По-видимому, она нашла дорогу в темную комнату и изо дня в день выдирала из журнала драгоценные листки. Сохранилось лишь несколько страниц в начале первого тома и еще несколько, написанных за год до смерти Полковника. Да еще в середине каждого тома остались неровные обрывки. Жена арендатора даже в мелком воровстве была неряшлива.

А на полке позади этих двух загубленных дневников лежала пачка бумаг, перевязанных веревочкой. Это были письма, полученные Полковником от его друга-иезуита, который переселился в Нью-Мексико, предоставив новый край Полковнику и коробейнику Бентэму. Священник давным-давно покоился в Нью-Мексико или на каком-нибудь деревенском кладбище во Франции. Он не мог позлорадствовать по поводу своей правоты и написать Полковнику, что в конце концов его предсказание блестяще оправдалось и из борьбы за новый край победителем вышел-таки коробейник Бентэм.

Ничего, кроме пыли, в шкафу больше не было.

Ферма граничила с четырьмя другими хозяйствами. К северу, за рощей, располагалась ферма старого квакера Джоба Фини, который девятилетним мальчиком наблюдал издали битву за Брэндиуайн и прожил достаточно долго, чтобы стать проводником на «подпольной железной дороге». Но к тому времени, когда Джонни переселился на Ферму, Джоб уже пятьдесят лет как умер, и его усадьба перестала быть фермой, а превратилась в некую барскую игрушку. Принадлежала она владельцу фабрики резиновых изделий, который вкладывал в нее ежегодно многие тысячи долларов. Она даже внешне перестала быть похожей на ферму и превратилась в фабрику, где приравненные к машинам коровы никогда не паслись, как обыкновенные коровы, а получали искусственный корм, составленный по последнему слову науки, и покидали стойла лишь в тех случаях, когда их водили к быку (случай, когда машина была еще бессильна). Телята больше не резвились и не скакали на пастбищах, их запирали в загоны и туда им носили корм. Управляющий — молодой человек, только что окончивший сельскохозяйственный институт, ходил летом в чесучовом костюме и всем своим видом — вплоть до пенсне со сверкающими стеклами — напоминал управляющего фабрикой. И работники на ферме были, в сущности, фабричными рабочими, которые кое-как отрабатывали свои восемь часов, а в субботу вечером уезжали на омнибусе в город развлекаться, по виду ничем не отличаясь от городских клерков. На пастбищах не осталось ни одного дерева, поскольку коровам, проводящим все время в стойлах, не нужна была тень, а деревья занимали место и снижали продуктивность полей. Исчезли живые изгороди, а ручей, берегом которого уводили когда-то к свободе негров, больше не извивался по полю. Его спрямили и превратили в миниатюрный канал, чинно протекающий в берегах, очищенных от ив и тростника. В коровнике был бетонный пол, и от дома к калитке бежала залитая цементом дорожка.

Фермы, на которой так хорошо, с подлинно квакерским размахом, со вкусом, жил когда-то Джоб Фини, больше не существовало. От ее красоты, очарования, тепла — и от ее лица — ничего не осталось. Даже густая рощица, которую Джоб сохранил специально, как убежище для птиц и мелких грызунов, была выкорчевана и уничтожена. Если кто-то приезжал теперь сюда, то не ради приятного времяпрепровождения и гостеприимства хозяина, а для того, чтобы посмотреть последнее слово в сельскохозяйственных машинах и шеренги племенных коров, пережевывающих специально обработанный корм. Это была игрушка богача. Все, что только было современного в области сельского хозяйства, было представлено здесь, но и эта современность ничего не решала. Фермеру от нее было не легче. Она не указывала выхода из тупика. Каждый год ферма обходилась владельцу во много тысяч.

К западу, на ферме, постепенно дичавшей, жила старая миссис Вилкокс со своим слабоумным сыном. Дом много лет стоял некрашеный, и сад уже больше нельзя было назвать садом — он превратился в непроходимые джунгли. Миссис Вилкокс, иссохшей, измученной женщине, было за восемьдесят лет, ее слабоумному сыну Томми пятьдесят два. Они держали корову, несколько кур и старую чалую лошадь и уже давно отказались от всяких попыток возделывать свои поля. Томми по своему слабоумию не мог справиться с работой, старуха же не желала видеть чужих людей на полях, которые возделывали когда-то мужчины их рода. Поэтому луга заросли щавелем и золотарником, а растущие по опушке леса белая акация, лавр и орех с каждым годом все ближе и ближе подступали к дому.

Подальше, за Вилкоксами, жила вдова Макдональд с дочерью, старой девой. Иногда они пускали арендатора, иногда отдавали внаем свои поля, но в любом случае денег не наживали и только-только умудрялись отсрочивать сроки закладной. Впрочем, как правило, это было не так трудно, поскольку держатели закладных обычно предпочитали довольствоваться жиденьким притоком процентов, чем связываться с захудалой фермой, сбыть которую с рук не представлялось почти никакой возможности.

Сразу за шоссе, на земле, принадлежавшей когда-то племяннику Джоба Фини, жил арендатор Айк Ансон со своей семьей. Отец семейства был мрачный худой человек лет пятидесяти, который пил горькую и бил жену и детей. Может, жена того и заслуживала — она была неряха и грязнуля, которая даже не могла прилично накормить мужа и своих рахитичных детей. Во время молотьбы, когда фермеры работали миром, на их ферму все шли с неохотой — еду она подавала жирную, холодную и облепленную мухами.

К востоку, за лугом, жила семья Шинц. Из всех соседей, включая молодого человека в модном костюме и сверкающем пенсне, управлявшего игрушкой фабриканта резиновых изделий, больше всего старый Джеми уважал Шинцев. Многое он у них не одобрял. Например, он считал варварством, что вся семья, включая женщин и детей, должна была работать на полях в будни и в воскресенья с утра до ночи. Чувство его фермерского достоинства оскорбляло и то, что после забоя скота они оставляли себе мозги и печенку, а лучшие части туши продавали. Его до глубины души возмущало, что сыновья Шинца ежедневно ездили в Город за отбросами — на корм свиньям. Собственные его свиньи за все семьдесят лет ни разу не притронулись к помоям, и он был твердо убежден, что свиней нужно кормить кукурузой, тыквой и обратом — иначе какое же это мясо? Его обижало, что, когда его внук Джонни участвовал