Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

Да, кстати, вот такое наблюдение: в моечной товарищи из общества «Якорь» – ну, чекисты – такие же дебелые, бекленистые, как попы красные. То ли баптист, то ли комиссар. Креста-то нет. Чекистики не бедствуют. Пипифаксом подтираются, таким, знаете ли, мягким, в брошюры сплетённым – отличная, заграничная вещь. Служивый при погонах… из постоянных… с собой пипифакс носит, в портфеле. Варфоломеев – прихожанин нашей бани, ой, то бишь, мой давний клиент. Его, видите ли, после парной расслабляет. Меня тянет подурачиться: стащить брошюрку или порты запрятать, устроить ему. Хотя всё бессмысленно, бессмысленно и где-то даже губительно. Они моются, моются, но никогда не смоются. А душевнобольных развелось немыслимо. Один вот и в наши бани захаживает. Встанет за углом сушильни и подглядывает за мужским населением. Уж я его гнал, гнал. Сбежит-с, а после, глядишь, опять ордерок достал или иными путями проник. Ну Вам ли объяснять, коллега. В нынешнем-то сюрреализме не мудрено свихнуться…ха-ха… Недурственно, недурственно, не найдётся ли ещё сухарика у любезной хозяйки?

Профессор поспешил на кухню. Взял блюдечко с сухарями. Но возвращаться не торопился. Прислонился к ледяному стеклу. Окно кухни выходило на узкий внутренний двор, куда из нескольких зданий выливали нечистоты и выкидывали мусор. Теперь среди двора, как в карстовой пещере, вырастала сталагмитовая горка, скрепленная льдом и низкими температурами. Страшно представить амбре, ожидающее окна внутреннего дворика весной. Амбре напомнило в ноздрях тот дурной запах, что шёл от фальшивомонетчика, привезённого на днях в Шереметьевский лазарет. Бальзамировщикам морга поручили люди из власти положить фармазона в формалин крепкого расствора. Но убитый раствору не выдержал, разложился на вонючий прах. Не вышло противопоставить Иосоафу. Почему-то историю, о какой третий день говорят в лазарете, передавать Черпакову совсем не хотелось.

Ледяное стекло дало облегчение на минуту, но едва профессор отпрянул от него, виски снова стянуло железным обручем пялец. Казалось, мигрень сворачивает мозг в плотный бараний рог, в тугую пружину. Хлопнула дверь. Промелькнула надежда: мордофиля не дождался и ушёл. Но, оказалось, вернулась Феня-прислуга и тут же визгливо принялась докладывать Прасковье Палне на примере бывшей колониальной лавки, как нынче обстоят дела с ценами на провиант. Леонтий Петрович вернулся в кабинет, забыв блюдце. И Черпаков не вспомнил о сухарях. Сидел и улыбался.

– Не слыхали Вы о случае в Ерденевской слободе? Там объявился сдвинутый: пугает девок. Таится в тёмном месте, а нынче светлого не сыскать, тьмы-то во всём предостаточно. Подпустит поближе и ошарашивает, ну Вы, разумеется, догадываетесь, коллега, хи-хи-хи. Распахнётся и собирает триумф. Голые! Как надоели эти голые! Девки врассыпную, одни пугаются, другие грозятся, а есть, говорят, и какие мило смущаются, всхахатывают и глядеть остаются. О, нравы, нравы! О, инстинкты! Барышень нынче не осталось, одни девки срамные. Всеобщая относительность. Да к тому же большевики отменили категорию стыда, как буржуазное понятие. И ведь не сезон. Обычно обострение у парафиликов весною. А в стуже такой…бырр… Еле добрался до вас по морозцу. Славные нынче морозы стоят, как от сотворенья мира. Дров на них много уходит. Чем топитесь? Один знакомый приспособился дрова на кладбище добывать. Там даже по наряду выписывают. Работа ваша, сами пилите. Так он то берёзы спиливает, то кресты. Берёзы хуже идут, сырые. И пилить тяжелей, и топить дымно. А вот кресты… У нас в прачечной ордер на угольную пыль получить можно, и на кизяк. Гуманно, да? Откуда здесь кизяк, встаёт вопрос. Горит неплохо, но вот запах дурноват, навозцем, полынью несёт, другом степей, неумытой Россией. Надо же, пришёл к вам без четверти час, а теперь только полдень набёг. Время будто убывает.

– А об сухарях-то я запамятовал… – припомнив, профессор с облегчением выбрался вновь на кухню.

Здесь ни тётки, ни Фени, ни сухарей. Нашёл початую берестяную коробочку с яблочным повидлом. Прихватил повидло. Передохнул пару минут, уф, с чем только в практике сталкиваться не приходилось. Но вот когда так близко наблюдаешь, как в народе говорят, «накрыла младенческая», не по себе становится. Прислушался к метели за окном и собственной головной боли, вот мигрени откуда – буран подступил. Скорее бы «милый собеседник» выговорился и оставил в покое. Негативная симптоматика у гостя на лицо. И будто преморбидная черта ощущается. Куда вывезет? Дело в обстоятельствах. Любопытно. Ну, должно быть, скоро то, для чего он пришёл. Хотя вполне возможен и бесцельный визит.

Черпаков обрадовался повидлу и поедал его медленно, облизывая ложку, манерно поднося её ко рту и затем внимательно осматривая на свет, будто ложка прозрачна, как помытый фужер. Гость смачно прихлёбывал остывший чай, абсолютно не торопясь домой.

– А я ведь давно онанизмом занимаюсь, Леонтий Петрович.

Профессор смешался.

– Я не вмещаю такой бессмыслицы, господин… ээ, товарищ Черпаков.

В передней заливисто-молодецки затрещал звонок.

Профессор сразу просветлел лицом: так громко умел прийти только его сын – Константин. И звонок, звонок! Значит, электричество дали, вечера проводили при копчушках, за три дня омрачились. Свет лишь на дежурстве в лазарете и видел, а дома тьма, тьма, ранняя зимняя тьма, разряженная свечным пламенем. Профессор пошёл отворять сам, и тётушка поспешила. В суете и радости встречи замёрзшего Котьки позабыли о госте. Прасковья Пална приняла шинельку, отец обметал с валенок сына порошицу. Костик дарил тётеньке лавровые веточки, как будто букет мимозы или ирисов, нежно обнимал отца. И никто не обращал внимания на стоящего в глубине коридора мужчину, смотревшего с серьёзным лицом на троих взрослых людей, какие в городской обстановке, накидывающей на голову, как на пику, свои смертельные кольца-петли – страх, холод, голод, тьму, заразу, в обстановке губительной действительности сохранили детско-наивную, охраняющую любовь друг к другу.

На стук входной двери обернулся профессор. Гостя поглотил буран.

Ужин накрыли по теперешнему обычаю в кухне. Костик уминал ржаные лепёшки, взахлёб рассказывал про командировку и отогревал голые ноги возле печи; на веревочке рядом развесили сырые портянки. Профессор разливал кагор по лафитам и совершенно позабыл о своих мигренях.

– Что же так долго?

– Обыдёнкой не обернулся бы. «Железка» стоит. Под Голутвином ввидел кладбище паровозов, не менее шести.

– Прежнему порядку такое безобразие несвойственно. Вот раньше…

– Дай дитю поесть, посля разговоры.

– Я не дитё давно. А ттут что у вас?

– Сбитень наварила, как знала. С медком, с шалфеем, и зверобой там, и перец, и лавровый лист.

– Ну-с, с возвращением!

– С приездом!

– Зза встречу!

Буран скоморошил, умело пеленая в белые саваны деревья, фонарные столбы, афишные тумбы. Дома стояли незрячими, их окна залепило, как очки, липким снегом. Никого в переулке. От белого цвета и злой крупы в