Судьба генерала Джона Турчина - Даниил Владимирович Лучанинов

— думал он с злобной горечью, то присаживаясь на койку, то вскакивая и вновь принимаясь метаться от стены к стене. — Нет, мой любезный, мой наивный друг Иван Васильевич, нету на земле никакой справедливости. Нету! А если — что иногда и бывает, очень редко, — а если и восторжествует она, то слишком поздно. Справедливость, Иван Васильевич, точно так же, как и свобода, — это один из тех лживых, хоть и возвышающих, как сказал некий поэт, нас обманов, которыми тысячелетия тешит себя глупое и несчастное человечество».

Но что же теперь делать? Так и смириться с тем, что выгнали из армии, незаслуженно опозорив на всю жизнь?.. Отблагодарили?..

Забренчал вставленный со стороны коридора в замочную скважину ключ (гнусный, уже привычный звук!), тяжелая кованая дверь с решетчатым окошечком бесшумно отворилась. Держа скобу, приземистый мордастый надзиратель мотнул головой вбок:

— Выходите.

Запер за Турчаниновым дверь и повел быстрым шагом. Куда повел? Арестанту не положено знать.

Они прошли, под нависшими сводами, полутемным, пустынным коридором, где по обе стороны скучно тянулись ряды одинаковых наглухо запертых дверей с зарешеченными окошечками и с выведенными наверху белой краской порядковыми номерами. В могильном склепе стоит такая безнадежная, замораживающая тишина! Вдали — темным силуэтом против окошка — маячила угрюмая одинокая фигура, лениво похаживающая вдоль строя нумерованных дверей. Завернули за угол, еще раз завернули, начали подниматься по каменным выщербленным ступенькам.

На втором этаже провожатый открыл какую-то дверь — без номера, не такую, как другие, — и слегка подтолкнул вперед Ивана Васильевича. Он вошел в просторную, по-тюремному голую и мрачную комнату с большим, клетчатым от железной решетки окном, и душа его осветилась изнутри тихим, теплым сияньем.

Строгая, без улыбки, напряженно выпрямив спину, сидела по ту сторону длинного, ничем не покрытого стола Надин и глядела на него широко раскрытыми глазами, лучащимися тревогой и нежностью. Почему-то вместо обычной форменной армейской куртки была она сейчас в темном репсовом платье, которое носила до войны. На голове шляпка.

Ивану Васильевичу было приказано сесть за стол насупротив посетительницы, руками ее не касаться и говорить тихо, после чего надзиратель, заметив время на круглых настенных часах, уселся у двери, сложил на груди короткие руки, зевнул, показав гнилые корешки, и принялся наблюдать за арестантом.

— Здравствуй, Наденька! — сказал Турчанинов по-русски. — Какой же ты молодец, что пришла!

Осунувшееся, серое лицо его светилось счастьем. Жадно, полный нежности и благодарности, глядел он через стол на нее. Тень оконной решетки падала на лицо Надин, но сквозь крупную клетку с жалостью, от которой щемило сердце, видел он, как запали у нее глаза, стали еще темней и глубже, как обозначились скулы... Бледные руки лежали на столе, она судорожно перебирала и стискивала тонкие пальцы. Можно было — стоило только протянуть руку — взять их, эти милые, трепетные, трудолюбивые пальчики, пожать хотя бы, но надзиратель у двери не сводил холодно-свирепых, бульдожьих глазок. Хорошо, что хоть неведомо было ему, о чем речь идет.

— Жан, милый, нам дали только десять минут, я буду краткой, слушай меня внимательно, — торопливо заговорила она, понизив голос, хоть изъяснялась по-русски. — Я узнала, приговор будет послан в Вашингтон, его должен еще утвердить сам президент. Так вот, я еду в Вашингтон, сегодня же. К президенту.

— К президенту? — переспросил Турчанинов, ошеломленно моргая.

— Да. Я добьюсь личного свидания. Пусть не думают эти негодяи, что они могут так легко с тобой расправиться, рано им торжествовать... Мы еще, Жан, поборемся, не падай духом. Ведь президент тебя знает.

— Наденька, — растерянно сказал Иван Васильевич, — но кто отпустит тебя в Вашингтон? Ты же на военной службе.

— Я уже не на военной службе. Свободна, как птица. — Она неестественно улыбнулась бледными, сухими губами, облизнула их кончиком языка. — Вчера получила приказ об увольнении из армии. За подписью самого Митчелла... О, какие же это подлые, какие мерзкие люди!

— Наденька, ты чудо! — сказал Турчанинов. — Ужасно хочется тебя поцеловать.

Занятая своими мыслями, она пропустила мимо ушей его слова.

— Так много нужно сказать, как бы не забыть главное... Ты очень хорошо держался на суде, — вдруг вспомнив, поспешила сообщить Ивану Васильевичу. — Так спокойно, смело, с чувством собственного достоинства!.. Я смотрела на тебя и гордилась, что у меня такой муж... А ты знаешь, Жан, все возмущены приговором: Солдаты прямо говорят, что осудили тебя неправильно и несправедливо. Тебя, героя Хантсвилла!.. Я сама слышала, как один капрал сказал: «Если бы генералы воевали с таким же боевым пылом, с каким они судят нашего полковника, давным-давно мы бы расколотили южан!» Бригада тебя любит.

Надзиратель, бросив взгляд на стенные часы, поднялся со стула:

— Прошу прощения, миссис, время истекло.

Поднялись и Турчаниновы. Надин озабоченно прикусила губу.

— Что-то еще хотела сказать. Ах, да! Я принесла кое-что вкусное, тебе должны передать... Ну, кажется, все. До свидания, мой друг. Все будет хорошо, вот увидишь. Не огорчайся.

Горло у нее вдруг перехватило, она закусила задрожавшую было губу, но преодолела себя, улыбнулась. Послала мужу воздушный поцелуй. Жестом, в котором сквозила брезгливость, подобрала длинные юбки и, глядя прямо перед собой, легко и независимо простучала каблучками мимо посторонившегося тюремного стража.

ДЖОН БУТС, АРТИСТ

Приехав поездом в Вашингтон, Надин выбрала лучший здешний отель «Нэшнл».

Когда договаривалась в холле с благообразным, величественно-учтивым толстяком портье относительно номера, внимание ее привлек своей бесцеремонной позой мужчина за круглым журнальным столиком: сидел, закрывшись развернутой газетой, над которой белела щегольская широкополая шляпа, ноги задраны на стол, одна заложена за другую, видны грязные подошвы. Услышав женский голос, незнакомец опустил «Нью-Йорк геральд трибюн» на колени. Открылось смугло-бледное, красивое, нагловатое лицо с тонкими, огибающими углы рта усами. Незнакомец убрал со стола ноги в лакированных сапожках и окинул молодую женщину оскорбительно-внимательным взглядом тяжелых черных глаз. Надин надменно отвернулась. Приподняв кончиками пальцев юбки, стала подниматься по широкой, нарядной, с красной дорожкой посредине, лестнице на второй этаж. Темнолицый слуга в красной куртке нес впереди дорожный ее кофр.

— Боб, что за леди? — лениво поинтересовался мужчина в белой шляпе, когда они скрылись наверху, за поворотом лестницы.

— Миссис Турчин. — Портье как раз записывал