Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

непонятно. Надень на него крылатку с суконной пелериной, отвори двери и, кажется, он сядет в фаэтон и отправится на починку часов в дом Хитрово, к самому Пушкину.

– Чудом застали. Тороплюсь по делам. Давайте «Vacheron & Constantin».

– Откуда ззнаете, что «Vacheron & Constantin»?

– Мне ли не знать, что носит профессор Евсиков – мой бывший сосед. На крышке циферблата должна быть царапина, примерно, как четверть второго. Ну вот, что я вам говорил. Вот и царапина. Тут работы на пять минут. Такие механизмы не ломаются по пятьдесят лет. Прошу обождать.

Часовщик вышел и плотно прикрыл дверь за собой. За стеной, кажется, произошёл короткий невнятный диалог, и тут же восстановилась тишина, нарушаемая тикающими из шкафов, со стен и пола часами. И несинхронное тиканье стрелок походило на шелестение дождя в осеннем мрачном лесу.

Хозяин спешно вернулся к захваченным атмосферой гостям.

– Дорогой Костик, кланяйтесь отцу, кланяйтесь. Он пользовал моих девочек – Веру, Надежду, Любу – крохотных кудрявых куколок. Девочки росли, я подсчитывал, сыграть три свадьбы – разорение! Если продать три экспоната, самых дорогих, раритетных, из коллекции, выкручусь. Теперь ни девочек, ни раритетов, ни свадеб. Как глуп человек! Как поспешен и самонадеян. Бедная моя Любонька, единственная уцелевшая, с того страшного случая не в себе. Ведь нельзя же по доброй воле к ним перейти? Может статься, выздоровеет калечная и сыграем польку с еврейским оркестром. Ну-с… Смазочное масло из-за испарения совершенно улетучилось. Эти часы увидят то, чего мне не суждено увидеть, за ход ручаюсь, безелем клянусь.

– Ссколько?

– За удовольствие денег не беру. А вот Ваше имя, молодой человек, я не помню, и имя Вашего родителя не помню, но не смогу забыть его «Мозера» – я делал им репассаж. Надеюсь, папаша доволен механизмом.

– Верно, «Генрих Мозер и Ко». Часы, вероятно, ходят. Отец скончался. В Риге.

– Ваши слова подтверждают мою теорию бесконечности времени, часы могут пережить трёх носителей, не менее. Вот сколько разных часовых механизмов создано, а смысл один – показывать одно время. Суть во времени. Время вечно.

В доказательство слов хозяина заговорили его вещи. Одни часы отбивали пятиминутный репетир, другие – четвертной, специальный механизм привёл в действие цимбалы. Напольные за стеклом заколотили глухо, тревожным колоколом. Настенные над ними били в гонг. Трое людей замерли. Даже слышавшему ежедневно часовой бой в минуты переклички нескольких «живых» механизмов всё же приходит ощущение безвременья, космичности, небытия. Острее ощущение для не подготовленных, застигнутых врасплох, как сигнал внимания, сбора, аппель.

– Когда происходящее оскорбляет твой взгляд, порушены и совесть, и мораль, а достоинство стоит дешевле коровьего вымени, что остаётся часовых дел мастеру – часы, не так ли? Прислонил к уху и кроме тиканья не слышишь ничего. Тик-так, тик-так… Ничего не слышит часовщик?

Лев Семёнович понизил голос до шёпота.

– Он слышит, как кричит в лесу его девочка …Папа, папа! Помогите! Помогите! А никто не помог. Никто.

Из дальнего мрачного угла комнаты глухо ухнул филином гонг: ха-а-ха.

– Ну-с, молодые люди, прошу на выход. Время работает не на нас, мы – на время. Бесполезно пытаться обогнать его. Бесполезно. А лопата у вас дрянь, такой и в лесу тропы не прокопаешь… Черенок треснул.

Вышли черным ходом.

Не встретили никого из семьи водовоза. Костик незаметно оставил в комнате купюру. Заперли двери, обогнули дом и, проходя мимо крыльца, все трое: долговязый в ватнике, невысокий в «норфолке» и согбенный старичок в истёртом заячьем тулупчике, заговорившись, не обратили внимания на окно оставленной квартиры. Из окна им в спины пристально, до слёз, смотрел человек, пока троицу не поглотила полутьма проходной арки.

Трое давно ушли, а человек у окна всё плакал.

Оплакивал.

Себя ли? Ушедших? Время ли?..

Дина Таланова съезжала из «Дома беседующих змей».

В помощь по сборке вещей, а больше для сохранения решимости, пригласила к себе Мушку. На кухне разбирала утреннюю грязную посуду Турмалайка. Муханов ожидался, как обычно, к ночи. Дина намеренно выбрала для побега утренние часы. Она собиралась сперва укрыться у Милицы. Потом отыскать более надёжное место, так как расставание не предвиделось учтивым.

Мушка бродила по Дининой квартире, переходя из одной комнаты в другую, выглядывала в окна на головы беседующих змей с хрустальными, идеально чистыми в лучах замороженного солнца глазами, на «павильон Наполеона», на останки челюсти-оранжереи. Но больше её, конечно, занимало внутреннее убранство и как Диночка, их Дина, могла жить в таком мещанстве. Мушка осмотрела залу с камином и звериной шкурой на полу. Почему-то вид распластанной медведицы, именно медведицы, как предполагала Мушка, вызвал в ней чувство смущения, брезгливости, как случается смущаться перед чем-то чужим, интимным, случайно подсмотренным стыдным и не подлежащим выставлению на всеобщее обозрение. И Мушка аккуратно обходила «тело». Затем она перешла в спальню, не вызвавшую ровно никаких эмоций, как не тревожит помещение малообитаемое, нежилое. Будуар поразил гостью больше, здесь сразу ощущалось присутствие нервической и избалованной натуры – противоречивой и настроенческой. В ломбардном полумраке Дина могла рыдать над согбенной старушкой, сдающей крестик под залог, и тут же радоваться лиловой бархатной юбке или золотой цепочке, купленной по случаю, на какой только что висел тот самый «старушкин» крест.

Теперь Диночка сидела на ковре и педантично складывала в кофры нательное бельё. Дважды заходила Турмалайка предлагая то чай с паштетом, то кофий, но хозяйка дважды отправляла её, сердясь и даже бросаясь шлепанцем.

– Зачем ты так с ней? – неодобрительно спрашивала Мушка.

– Денщик. Держиморда. Дай волю, удушит меня моими же чулками. Ворует у нас продукты. Мы знаем и терпим.

– И всё же отвратительно! Вот из-за мещанок с такими замашками кухарки и делали революцию.

– Брось, Мушка. У Турмалайки дублёная кожа. Она на шалости с тапками даже не обратит внимания. Лучше помоги мне упаковать Лу-Лу.

– Нет уж, хорони в который раз свою псину сама.

– Оставить её здесь будет не гуманно.

– Для кого: для псины или Муханова?

– Для Лу-Лу, конечно же.

– Твёрдо ли ты решила?

– Твёрже некуда.

– А что послужило?

– Невыносимо пахнут ладони.

– Диночка, ну из-за мокрых ладошек не уходят.

– А я ухожу.

– Назови мне вескую причину.

– Пустые глаза.

– Из-за пустых глаз не уходят.

– А я ухожу.

– Назови мне настоящую причину.

– Я не люблю его, Мушка.

– Тут поверю. Но как люди сходятся, не любя?! Хотя яснее ясного, как.

Мушка обернулась на китайскую ширму, трюмо с зеркалом-триптихом, оттоманку, инкрустированный шкаф, откуда пучеглазила болонка с алым бантом. Все предметы мебели задрапированы беспорядочно раскиданным женским дезабилье.

– Твёрдо ли ты решила?

– Ты спрашивала. Твёрже некуда.

– А что послужило-то?