Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

– Когда бегут, не собирают дюжину сорочек. И вообще, как ты могла так обарахлиться, Дина? У вас не квартира, а антикварная лавка, галерея. Вы – ростовщики. Мещане. Дельцы. Ловкие люди.

– Это из какой пьесы, Мушечка?

– Жизнь и есть пьеса. Да, мы привычны к достатку. Но теперь, когда голод и нищета – символы повседневного быта сотен людей… объедаться паштетами?

– Лучше, если бы я упала в обморок где-нибудь в Учрептопе?

– Так честнее.

– Честность не лучшее из моих достоинств. Ты отвлекаешь меня. Опять сбилась с чулками.

– Не могу я на такое смотреть. Позволь мне всё-таки дождаться тебя дома. Через полтора часа у меня спектакль. И Костик обещал быть.

– Ага, всё-таки Костик. Не трагик. Любишь?

– Да.

– Он знает?

– Да.

– А Вита?

– Что Вита?

– Она любит?

– Думаю, да.

– А он?

– Что он?

– Знает?

– Не думаю.

– Иди на свой спектакль.

– Ухожу, ухожу. И, пожалуйста, Диночка, прихвати часы каминные.

– Какие часы?

– С танцовщицей.

– Заметила? Я дам объяснение. Всегда завидовала Неренцевым из-за танцовщицы. Она казалась мне верхом изящества и грации. В ломбарде тотчас узнала её. Решила непременно выкупить. Причём на свои собственные. Пусть постоит у меня чуточку. А потом обрадую Виту. Так можно, Мушечка?

– Можно. Обрадуй.

– Честно?

– Честно.

Вместе с Милицей на улицу выбралась и Турмалайка, упредив хозяйку про поход в потребиловку за керосином. Сборы у Дины в отсутствие подруги и лишних разговоров пошли быстрее и слаженнее. Дина даже напевала, собирая третье место. И ничуть не смущалась, скрыв от Мушки причину своего решения. Недавнее событие, каким она не делилась с подругами, укрепило в не важных прежде мыслях: бежать, бежать, теперь ставших важными и неотвязными. Произошедшее третьего дня, открыло ей, как утверждает Муханов, бесчувственной, забалованной, с хрустальными глазами змеи, Дине Талановой, глубоко запрятанное, не водившееся за ней, умение ощущать любовь. Прежде казалось, у неё нет такого органа, в отличие от окружающих, получивших его даром, при рождении.

Три дня назад в Политехническом шёл поэтический вечер с непонятным названием «Чинари». Свои стихи читали несколько молодых, входивших в моду, поэтов. Зал битком. Публика принимала «на ура», свистела, гоготала, стучала ногами, аплодировала. Публика биссировала и вызывала каждого из чтецов по нескольку раз. Поэта Сашку со сцены и потом в фойе из зала выносили на руках. А он плыл нетопленным коридором, распластавшись звездой, словно в морских волнах, а не в волнах славы, и громко декламировал:

Конь бил гривой торопливой, говорил – я съел бы щей.

Я собранья председатель, я на сборище пришел.

– Научи меня Создатель. Бог ответил: хорошо.

Повернулся боком конь, и я взглянул в его ладонь.

Он был нестрашный. Я решил, я согрешил,

значит, Бог меня лишил воли, тела и ума.

Ко мне вернулся день вчерашний.

В кипятке была зима, в ручейке была тюрьма,

был в цветке болезней сбор, был в жуке ненужный спор.

Ни в чем я не увидел смысла.

Бог Ты может быть отсутствуешь?

Несчастье.

Нет я все увидел сразу,

поднял дня немую вазу,

я сказал смешную фразу – чудо любит пятки греть.

Свет возник, слова возникли, мир поник,

орлы притихли.

Человек стал бес

и покуда будто чудо через час исчез.

У «черного входа» Сашку поджидала Дина, прежде сидевшая в первом ряду. К пепельным волосам дивно шла голубая мерлушковая шубка – она это знала. Когда овации стихли, и публика расходилась, в морозную звёздную ночь узкой дверью вышли двое, притихшие, смущённые. Неожиданное касание вызывало большее смущение и большее желание снова касаться. Руки встретились и не размыкались, не искали случайности. Дине что-то холодное и жёсткое мешало в руке, державшей её пальчики. А когда Сашка чуть крепче сжал ладонь, девушка вскрикнула.

– Номерок! Я забыл сдать номерок.

– Вы и пальто не надели. Я не заметила.

– Сам не заметил.

Поэт побежал обратно и через минуту вернулся в накинутом пальто с просунутой рукой в один рукав, с небрежно повязанным жёлтым шарфом вокруг шеи. Оделся, убедившись: не ушла. Девушка снова вытащила руку из муфты. Шли медленно, нарочно не стали ждать трамвая, искать попутные сани. Через Китай-город выбрались на Солянку и пошли к набережной Яузы. Профурчал за спинами и сбоку автомобиль, прошарив по карманам фарами.

– Я приезжий. Приехал на пару дней и вот задержался на три месяца.

– И хорошо.

Кое-где себе под ноги светили фонари. У некоторых зданий то на чётной, то на нечётной стороне набредали на дежурных, стороживших стены, камень, непонятно от кого и в случае ночного налёта вряд ли справившихся бы с накатчиками.

– В Петрограде у меня матушка. Мы очень скромно живём.

– Так и надо жить, должно быть. А я дурно живу.

Морозы, наконец, ослабли, домам ничуть не дав оттаять, но позволяя пешеходам легче дышать на воздухе и проще добираться из одной точки снежного, оставленного транспортом города, в другую.

– Я ведь совершенно безбытный.

– Пусть так.

Шли в основном по середине улиц, тротуары не наблюдались с начала зимы. Сугробы доставали до окон первого этажа и почти закрывали собой парапет вдоль русла реки. Лёд на реке стоял крепкий, незыблемый, утверждавший вечную мерзлоту и невозможность тепла здесь, в северной лесной стране.

– Он не отпустит тебя.

– Зачем о нём?

Дошли до моста через Яузу. Мост не расчищен, ступени погребены под плотным настом, но возле перил с той и другой стороны протоптаны узкие дорожки. Мужчина пошёл вперед, перехватываясь на перилах, ведя за руку девушку. Дина в модельных сапожках то и дело скользила и впервые жалела, что не носит валенок. На середине моста они встали.

– Почитай мне стихи. Одной мне.

– Слушай:

Прощайте славные концы.

Прощай цветок. Прощай вода.

Бегут почтовые гонцы,

бежит судьба, бежит беда.

Я в поле пленником ходил,

я обнимал в лесу тропу,

я рыбу по утрам будил,

дубов распугивал толпу,

дубов гробовый видел дом

и песню вел вокруг с трудом.

Спи. Прощай. Пришел конец.

За тобой пришел гонец.

Он пришел последний час.

Господи помилуй нас.

Господи помилуй нас.

Господи помилуй нас.

Мост – пауза между тем, что было и будет.

Мост – парусник, парящий между водой и небом. А невесомость, оторванность от тверди приподнимает, будит заглушённое обыденностью и бытом духовное, неземное, исповедное, горнее. И в такие минуты неплотское на короткое время побеждает плоть. Двое слушали ночь, зудение звёзд, треск льда, хруст металла на морозе, целовались. Разъединиться сейчас, значит, перестать существовать.

– Я не могу тебя звать с собой. И обещать ничего не могу. Я –