Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

Зато дома иное дело.

Лавр – чистая душа и Липа – смышлёная непосредственная девушка, есть теперь её, Виты, нынешняя семья. Дома можно не таиться, говорить, что пришло в голову, задать тему и наслаждаться, а не страдать от материи разговора, можно начать с фразы и знать, сейчас дадут продолжение. В прежней её семье на Маслену пекла Марфинька блинный торт с цукатами, запаренной малиной и миндалём. В прежние времена. Всё теперь прежнее. Всё хорошее – прежнее.

Но дома всё ещё хорошо.

С Лавром редко видятся, тот пропадает по делам. Сейчас они втроём трудно живут, как и многие вокруг. Мало едят. Плохо спят. Много ходят. В любой конец города дойти – целая история. Добыть топлива – трудная история. Добыть пропитания – грустная история. А тут рядом, за стенкой, за окошком, во дворе, тоже не сытно, должно быть, но тепло и шумно. Большой дом перед Малым будто бы в несознательных ходит. Тут постоянно представление перед окном. Выставка передовой жизни, целеустремлённой, бойцовой, сознательной. Постоянно хоровод парней и девушек во главе с предводительницей, задорной и жизнерадостной, полной живой женской силы, гортанного смеха, манкости и призыва, каких не скрыть даже за военной формой, грубым языком, табачным дымом. Девушка отобрала у Лавра с пол-усадьбы, а он с нею по-прежнему мил и добр, ясными глазами смотрит. Липа вот говорит: «Молния в бабу ударила, а очумели мужики». Может, и так. Детство не разделяет людей, сближает. И с тем ничего не поделаешь.

Когда приходит Лаврик, замученный, углублённый в себя, серый лицом, так хочется сказать ему слово нежное. Но девочка из его детства, она всё время возникает в окнах. Она тревожит его, волнует. Иногда он не может смотреть на её разухабистость с парнями, иногда подолгу наблюдает, как она пилит дрова с его братом. И тогда особенно хочется, обнять за плечи, сказать ему что-то ласковое, ободрить, но как? Все слова теряются, едва сокращается расстояние. Вита подходи, и язык деревенеет. И плоть отзывается на его близкое присутствие. И ничего в том предосудительного; нету в плоти греховного, если помыслы чисты. Как тянуло обнять его сегодня утром, когда ни свет, ни заря по бездорожью на саночках он тащил две кастрюли с блинами, укутанные в пуховые платки и одеяла. Но снова не вышло сказать. Вечное упущение преходящего, вечное преуменьшение неповторимости момента.

Лавр притормаживал с горки, оберегал поклажу, озирался на поворотах, торопил Виту, просил не мешкать, чтобы поспеть к завтраку в приют, не остудить блины и довезти теплыми. Возникало ощущение, будто у него, взрослого и рослого, в тот момент не имелось ничего важнее салазок на веревочке. И вот во всём такой он, всё делает с достоинством, добросовестно, с сердцем, не может наполовину. Проступает спокойная, свободная сила в его движениях. И подкупает. В его взгляде с прищуром, в молчании, даже в разговоре есть внутренняя тишина, под обаяние какой попадаешь вопреки своей воле. И к женщине у него особое отношение. К женщине без оглядки на сорт, сословие. Он видел, над ним насмешничают и смолчал. А как ему объяснить, ведь за насмешкой над ним, верзилой, с детскими салазками, стоит её любование им, его мужским началом, твердостью и верностью. Невыносимая нежность и горечь. Но куда же это деть в жизни?!

Пусть его мысли, сердце, душу теперь занимает другая. Пусть он не замечает тоски Виты, и нежен с нею, как с сестрою. Важно самой прикоснуться к великому чувству любви, приоткрытому не каждому, обделяющему многих. Важно и Лавра озарить светом и теплом своего чувства, сделать его жизнь чуточку легче. Пусть не полюбит, пусть не позовёт в жёны. Но знать, вот он есть, вот такой, прощающий уязвления, сильный и беззащитный одновременно, пусть и есть ей таков дар – неимоверное счастье испытать тоску любви.

И пока непонятно, неизвестно до последнего, как выпадет ей, им, надо проживать в упоении все минуты «незнания».

Всё самое ужасное возможно всегда, как и всё самое счастливое.

Трудно приход держать.

И прежде тяжко бывало, но радостно. А сейчас тяжелее тяжёлого и радость ушла. В нынешние гонения сохранение общества приходского есть неисполнимое дело. Служить в пустом храме больно душе, обидно. Не за себя, нет. За мирян. Что же отходят?! Что же не надеются на Него, самонадеянные? Что же колеблются, маловеры? Такая ошибка кроется в колебании, такая ошибка! Он сам-то – иерей – знает пропасть, куда отступник падёт. Страшно. Веруйте, люди! Даже в эру торжествующего хамства не бросайте молитв. Божественный огонь общей литургии и кору земную расплавит. Надо бы запомнить, сказать на проповеди. Мысль, если она верная и из души идёт, не от ума одного, западёт надолго, отклик найдёт.

Роман Антонович шёл по тропинке от здания причта к дому Буфетовых. Хоть и рядом, через канавку, сугробами почти выровненную, да шагов с пятьсот, а всё же есть время сделать пеший путь от храма до жилья протодиакона, время поразмышлять, недолго побыть одному. Сумерки нависают, первые минуты на отход дня. Междочасие. Снег серый, а местами и розовый. Обильная зима русская. И отраду несет, и горькие дни. Так и мир обилен горем и отрадой. Какой ураган налетел на Москву в девятьсот четвёртом! Одним часом от зелёного цвета туч, зелёно-золотистого, металлического оттенка брюшка мух-падальниц, снесло две рощи: Анненгофскую в Лефортове и Голофтеевскую в Люблине. Стволы старых берёз жгутом скручивало. Как предупреждение снизошло. И следующим, девятьсот пятым годом – удар: революция. Но за ударом старой вере подарок – алтари распечатали, невиданное историческое событие! Всякое действие Божье несёт в себе сугубый смысл. И зря люди говорят: не постичь нам. Различать лице неба вы умеете, а знамений времен не можете. А ты мысли, озирайся, проникай, молись. Трудись, одухотворяйся человек. Не успокаивайся. Не то металлические зелёные тучи настигнут.

И нынче вот разворачиваются события бедственного масштаба. Разнузданы самые примитивные, пошлые, самые дикие инстинкты людей. Бог ли попустил, Бог ли дозволил испытывать силе тёмной человека, нет ли. Но без Его присутствия не обошлось. Тут требуются силы Всей Вселенной, Сильнейшего во Вселенной. Тектонический сдвиг без Его пригляда невозможен, такой, чтоб целую страну, страны, полмира всколыхнуть землетрясением духовным, в сомнение ввести, оторвать от жвачки мировое животное. Ему под силу взгляд на весь мир в одно мгновение. Ему под силу соткать ткань событий и происшествий, покрывающую сразу весь земной шар, пускающую ростки и корни вверх и