Кью - Лютер Блиссет

Элои пытается заставить меня улыбнуться:

— Новое имя?

— Никаких имен. Никаких друзей. Солдаты доскональней шим образом прочесывали весь район, надежных укрытий не существовало, любой крестьянин мог предать тебя, любой путник на дороге мог стать загонщиком, участвующим в твоей травле.

Я шел много дней, спал на сеновалах, выпрашивал пищу. У меня не было никаких известий от братьев, я не знал, что происходит вне того места, куда меня занесла судьба. К тому же и способность ориентироваться в пространстве стала подводить меня, разум затуманился. Я только знал, что иду на север. Я потерял все — Мюнстер, своих людей, ван Гелена, братьев из общины в Амстердаме, которые в меня верили. Все было кончено. После четырехдневного поста ноги перестали меня слушаться, я видел вещи, сулившие мне неминуемое сумасшествие. Я был мертв, стал призраком, мне так хотелось свалиться на землю и просто ждать конца. У меня больше не осталось причин снова собираться с силами и пытаться выжить.

Они нашли меня в грязи, оборванного, бездыханного. Я мог лишь надеяться на удар ножом, полученный от разбойника: я едва не плакал, потому что у меня не было ничего ценного, что стоило бы украсть. Они не оказали мне этой милости, а подобрали меня и взяли с собой.

Оставляю сигару дымиться над камином, воспоминания смешиваются, кажутся событиями, виденными во сне:

«И вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»; и ад следовал за ним…»

Элои серьезен, он притаился, как ночной хищник, хоть и развалился в своем кресле. Я слышу, как он бормочет это имя: — Ян ван Батенбург.

* * *

— Меченосцы. Шайка оборванных ветеранов, почти все — беженцы из Мюнстера, выжившие и выстроившиеся в колонну за последним оставшимся в строю всадником Апокалипсиса.

Наше время кончилось, как говорил Ян Матис. Трудно было не поверить, что именно тайна неравенства, распространившись по всей земле, в одну голову за другой, от брата к брату, и вызвала в нас в конце концов эту слепую ярость. Нам оставалось лишь сделаться предвестниками гибели мира и поклясться в том, что взорвем его. Мы все могли бы кончить так: с мечами в руках и в лохмотьях, едва прикрывавших зады, опьяненные отвагой и собственным величием, сражаясь, пока еще есть силы. Мы больше ничего не ждали, наш Апокалипсис уже ушел в Лету. Остались лишь мы, безразличные ко всем и всему — просто убийцы. Невинность старого мира умерла: в наших глазах она превратилась в трусость, в вечное проклятие. Так мы швыряли осколки собственных жизней в лица всем остальным.

Элои растворился в тени в глубине кресла, мне кажется — я физически ощущаю, как он дрожит.

— У меня не сохранилось отчетливых воспоминаний об этом периоде — да как такое возможно. Я мучил, калечил, убивал. Я видел, как жгли целые деревни. Я видел ужас крестьян, моментально исчезавших, едва мы показывались на горизонте. Я видел, как священников поджаривали на вертелах, словно свиней. Я видел пугало Бледного Всадника, скачущего галопом по гребню холмов по краю пучины на границе, лежащей между грехом и святостью, и нас у него за спиной. После Матиса и Бокельсона третий Ян стал моим третьим проклятием всей моей жизни. Когда в конце концов его схватили, он смеялся в лицо мучителям и палачам. Он смеялся, как победи тель, даже на эшафоте: я сам слышал…

Я расслабляюсь в кресле, скрестив ноги.

— Это действительно так: слава и трагедия всегда ходят рядом.

В ответ — молчание. Я устал.

Его безмятежный голос убаюкивает мое усталое сознание:

— Это самая потрясающая история из всех, которые я ко-гда-либо слышал. И ты, без всякого сомнения, и есть тот человек, которого я так долго искал.

Сощуриваю глаза, но он остается лишь темным пятном в тени за письменным столом.

— Я устал, Элои. Слишком устал.

— Но ты жив. И это главное.

* * *

Я устал.

Коридор, отделяющий меня от постели, кажется бесконечным, мерцающий свет свечи едва освещает его, когда я пробираюсь по нему почти на ощупь.

Я устал.

Но я чувствую, что заснуть мне не удастся. Жажда знаний Элои пробудила и мою собственную. Мюнстер пал 24 июня 1335 года. После этого капитан Герт из Колодца пропал на девять месяцев. А все остальные?

На стук в дверь отвечает сонный голос:

— Кто там?

— Это я, Герт.

Свет его свечи сливается со светом моей, я всматриваюсь в лицо Бальтазара Мерка. Не задавая вопросов, старый баптист укалывает мне на стул у кровати:

— Садись, пожалуйста, хотя сомневаюсь, что смогу тебе чем-то помочь.

— Только один вопрос: кто спасся?

Он ставит свечу на столик и садится на край кровати, массируя лицо.

— Все, что я могу тебе сказать, нас было пятеро: Крехтинг-младший, мельник Шкрауп, Шмидт — оружейник, гравер Кербе и я. Все люди Крехтинга. Кербе схватили в Нимвегене вскоре после того, как мы расстались. Я слышал, что Шмидта и Шкраупа казнили в Девентере два года тому назад. Крехтинг, насколько мне известно, по-прежнему в бегах, а говорят, что и Ротманн тоже. Его тела не было среди трупов в Мюнстере.

— А кто-то из моих людей?

Он качает головой:

— Не имею ни малейшего представления. Многих из них попросту не было в городе. Бокельсон избавился от них, потому что ужасно боялся тебя.

— Гресбек и братья Брундт…

Он кивает:

— Они вернулись как раз вовремя, чтобы принять участие в заключительном акте массового безумия. Они рассчитывали встретиться с тобой, но ты ушел и так и не вернулся.

— Почему они остались?

— Гресбек и Брундты пытались бежать, но сторонники епископа схватили их сразу за стенами. Страшный конец.

Я устало вздыхаю, сил на воображение у меня не осталось, вопросы вылетают сами собой:

— Какой фронт был прорван?

— Кройцтор и Юдефельдертор — самые незащищенные части стен: должно быть, кто-то донес епископу… Ночью передовой отряд проник туда, а утром открыл ворота основным силам. Бойня продолжалась еще много дней. Я оставил больную жену на попечение монашенки-бегуинки, взяв с нее обещание, что она ее не выдаст, и бежал с остальными. Уже три года от нее нет никаких известий.

Мы молча сидим, вслушиваясь в отдаленный шум воспоминаний и смакуя горькую солидарность выживших.

Я виновато встаю:

— Прости меня.

— Капитан…

Я оборачиваюсь, его глаза опухли от слез и усталости.

— Скажи мне, что все, за что мы боролись, не было ошибкой.

Челюсти скрипят, руки сжимаются в кулаки.

— Я никогда так не считал, ни единого мига.

Антверпен, 28 мая 1538 года