На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

Яков поднялся с холодной, черной от сажи земли. Ни страха, ни смертельной угрозы он сейчас почему-то не испытывал, лишь билось в сознании, что нужно добежать! Под сапогами пружинил наст, и Яков сблизился с танком в считаные секунды, рванул тугое кольцо. Уже метнув гранату, падая, он проводил взглядом ее полет и понял, что перекинул. Взрыв лопнул за танком, процокотали по броне осколки. Достав запасную гранату из-за пазухи, Яков вскочил и с разгону запустил ее в бензобак – и точно сабельным лезвием секануло ниже колена! Острая боль опрокинула навзничь, заставила вскрикнуть. Он успел все же заметить, как из-под башни с шумом вылетело гибельное пламя, как стал терять ход «тигр». В спутанном сознании озаряюще вспыхнуло: «Мы остановили их…»

Часть пятая

1

Венский поезд отправлялся вечером.

Уложив в чемодан самое необходимое, памятное, – два Георгиевских креста, донскую иконку, фотографии, смену белья и бритвенные принадлежности; поверх всего, наискосок, – клинок в дорогих ножнах, подаренный Шкуро, и две пачки патронов, – Павел Тихонович поставил у двери свой большой дорожный ящик, который раздобыл на сборном казачьем пункте, и присел на стул, уже отрешенным взглядом озирая эту берлинскую квартиру, пожалуй, последнюю в Германии. Он уезжал отсюда вынужденно и срочно. И хотя удостоверение офицера Казачьего Резерва, с грифом СС, защищало его и гарантировало свободу передвижения, в любую минуту войсковой старшина мог быть арестован после инцидента в лагере «Терезиенштадт», куда прибыл с вербовочной миссией. Увидев, как латыш-охранник палкой гонит узников, уроженцев казачьих земель, он не сдержался, вырвал у живодера дубинку и избил его. На крики прибежал обершарфюрер Зильберберг (приятель Корсова, командира конвоя Шкуро), и вдвоем с донским есаулом Маскаевым, также находившимся здесь, они усмирили чересчур несдержанного вербовщика, удалив тотчас его из лагеря. А на следующий день в штаб Казачьего Резерва поступило представление из ведомства Гиммлера, в котором сообщалось, что Шаганов лишен немецкого воинского звания, уволен из вермахта и после устранения формальностей, связанных с отчислением его из Резерва, будет предан «правосудию рейха».

Как ни был взбешен «батько» Шкуро проступком подчиненного, но сделал всё, чтобы уберечь от концлагеря. Всячески оттягивая увольнение, приказал войсковому старшине «уносить ноги», покинуть столицу. Лучников, не медля, оформил ему билет до Виллаха, последней австрийской станции на границе с Италией. А на прощанье передал от «батьки» клинок и похвалу, «шо вин у морду дав утой гадини!».

За окнами тускнел последний февральский день. На улице, напротив серокаменного здания, было видно, как промелькивают снежинки. Уныло и монотонно стучали в коридоре ходики, дробя время. Павел Тихонович с живостью поднялся, надел шинель и вдруг обостренно ощутил свою неприкаянность, страшное одиночество. Нынче безвозвратно завершался особый период в его жизни, – служба в вермахте, в эсэсовском Казачьем Резерве. Теперь он носил звание только казачьего офицера. И эта определенность странным образом облегчила душу, сделав ее как будто свободней. Его тянуло к казачьему люду, в знакомую стихию. Точно после кораблекрушения, он возвращался на знакомую землю. И, осмотревшись, обнаружил, что никого рядом нет. Теперь владело им одно неистребимое желание, – разыскать родных и Марьяну, чтобы впредь быть вместе. Он уже начинал сдавать. Последнее ранение подкосило. Старость маячила в недалекой яви. И горько было сознавать, что скоротал век на чужбине, что лучшие годы сжег в поисках неведомого счастья…

Весь Силезский вокзал был полон людьми, преимущественно – беженцами и военными. Павел Тихонович, избегая патрулей, смешался с путниками, ожидающими скорой посадки. Густели уже промозглые сумерки. С платформы по соседству, разрушенной авиабомбами, ушли восстанавливающие ее рабочие. Подали поезд. И в удушливых клубах паровозного дыма толпа на перроне сдвинулась. И среди грубовато-отрывистых немецких фраз, раздающихся со всех сторон, слух стал улавливать родной говор. Наверняка соплеменники, как и он, направлялись в Казачий Стан, высокопарно называемый в немецких документах «Козакенланд».

В офицерском вагоне также было многолюдно. Павел Тихонович уступил свою нижнюю полку возвращающемуся из госпиталя молоденькому австрийцу на костылях и с черной повязкой по левому глазу. Уж слишком был жалок горный егерь, раненный в Арденнах. В купе не гасли перебивчивые разговоры. И немцы, и тирольцы (их выдавал диалект и протяжное произношение) толковали о положении на фронтах, теша себя несбыточными надежами. Дескать, русские, выдохнувшись, неспроста задержались в междуречье Одера и Варты. Укрепленный Бреслау им не взять и, если англо-американцы согласятся на перемирие, танки Рауса и Штайнера, при поддержке освободившихся на Западе дивизий, выдавят сталинцев из Померании. Фантазии спутников громоздились все дальше, а Павел Тихонович обдумывал, куда податься, если разыщет родных. Разумней всего через южноитальянские порты уплыть в Австралию или Латинскую Америку. Но для этого пришлось бы переходить линию фронта. Выдержит ли отец-старик такую дальнюю и рискованную дорогу? Трезвый расчет исподволь уступал реальности: будь что будет, долг его, казачьего офицера, до конца разделить участь единоверцев и братьев…

Из Виллаха до Толмеццо Павел Тихонович добрался электричкой, маловагонной, но бойкой, с пересадкой в Карниа, на первой итальянской станции. Легко разыскал штаб Доманова. Он коренился в двухэтажном здании, в конце прилегающей к нему площади. Радостно занялся дух при виде коновязи, у которой теснились подседланные лошади, казаков, снующих конвойцев и офицеров.

Дежурный по штабу, молодой заносчивый сотник, выслушав прибывшего, пробежал глазами направление из штаба Казачьего Резерва, которое не произвело на него никакого впечатления, хотя там стояла подпись Шкуро.

– Походный атаман занят. Вряд ли примет в ближайшие дни, – непочтительно к чину войскового старшины, сквозь зубы пробубнил штабник, в котором Павел Тихонович угадал по произношению подсоветского. – Может, начштаба согласится.

– Я не девка, чтобы мне давали согласие! – завелся Шаганов, повышая голос. – Сейчас же доложите!

Сотник прижмурил сталистые глазки, уходя, бросил:

– Вы не очень тут… Я свою функцию несу, а вы орете…

Соломахин, на днях сменивший на должности начальника штаба Стаханова, был знаком Павлу Тихоновичу и принял без проволочки. Несколько грузноватый, в черной черкеске (как у Шкуро), контрастирующей с сединой волос и усов, генерал обнял и по-православному троекратно поцеловался с гостем. Коротко вспомянули эмигрантское житье-бытье. И без обиняков войсковой старшина рассказал, почему очутился в Стане. Соломахин слушал внимательно, но в его глазах проскальзывало некое отрешенно-грустноватое выражение, как у человека, уже знающего, о чем идет речь.

– Мне этот случай известен, – подтвердил он догадку посетителя. – Кто-то из командированных офицеров растрезвонил. Дело, мой друг, серьезное. Особенно, если учесть, что Доманов в милости у эсэсовского командования. Знаешь, что… Направлю я тебя в юнкерское училище! Ребята там наши, в основном –