Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин - Кристофер Ишервуд

Мне с самого начала показалось, что глаза у него необычайного светло-голубого оттенка. На несколько ничего не значащих секунд они встретились с моими, пустые и с явственной ноткой страха. Это странное сочетание тревоги, невинности и порока всколыхнуло во мне смутное воспоминание о каком-то нелепом происшествии, совершенно вылетевшем у меня из памяти; кажется, я был тогда в четвертом старшем^[2] и дело было в классной комнате. Это были глаза школьника, которого поймали с поличным на мелкой шкоде. Хотя, насколько я мог судить, ни на чем таком я его не поймал, вот разве что он думал в этот момент о чем-то неподобающем; может быть, ему показалось, что я умею читать мысли. Во всяком случае, он, кажется, не видел и не слышал, как я потянулся к нему через все купе – из своего угла в его собственный, – потому что при звуке моего голоса он вздрогнул, да так резко, что эта его нервическая реакция ударила меня, как отдача охотничьего ружья. И я инстинктивно отшатнулся.

Впечатление было точь-в-точь такое, как если бы мы столкнулись на улице лбами. Мы оба смутились, готовые рассыпаться во взаимных извинениях. Я улыбнулся, изо всех сил пытаясь его успокоить, и повторил свой вопрос:

– Прошу прощения, сэр, у вас не найдется спички?

Но даже и теперь он не ответил сразу. Казалось, он что-то наскоро прикидывает в уме, а тем временем его нервно подрагивающие пальцы вцепились в жилет и разыграли целый каскад неуверенных, суетливых жестов. Исходя из общего смысла этой пантомимы, можно было с равной степенью вероятности предположить, что он вот-вот разденется, или достанет револьвер, или же просто решил проверить, не украл ли я у него бумажник. Затем краткий приступ ажитации прошел, и взгляд стал ясным: так исчезает мимолетное облачко, оставив за собой чистое голубое небо. До него наконец дошло, чего я, собственно, от него хочу:

– Ах да. Э – конечно. Разумеется.

Он осторожно дотронулся кончиками пальцев до левого виска, кашлянул и вдруг – улыбнулся. Улыбка у него была совершенно очаровательная.

– Само собой, – повторил он. – С превеликим удовольствием.

Изящным движением двумя пальцами он порылся в жилетном кармашке дорогого на вид костюма из мягкой серой ткани и выудил золотую зажигалку. Руки у него были белые, маленькие и очень ухоженные.

Я предложил ему сигарету.

– Э – благодарю вас. Премного благодарен.

– Сначала вы, сэр.

– Нет-нет. Прошу вас.

Крошечный огонек зажигалки задрожал между нами, мимолетный, как воцарившаяся в купе душноватая атмосфера, результат нашей чрезмерной вежливости. Единственный неловкий жест, единственный выдох – и огонек погаснет; одно неосторожное слово – и атмосфера исчезнет без следа. Сигареты задымились, обе. Мы оба откинулись на спинки сидений, каждый на своем месте. Незнакомец по-прежнему не слишком-то спешил мне доверять: кто знает, не зашел ли он слишком далеко, не окажусь ли я на поверку занудой, а то и просто жуликом. Робкая его душа в любой момент была готова скрыться. А я, в свою очередь, ничего не взял почитать. И провидел впереди семь или восемь часов глухого молчания. Я решительно настроился на беседу:

– Вы не знаете, в котором часу мы будем на границе?

Позже, вспоминая об этом разговоре, я никак не мог понять, что в этом вопросе было такого необычного. Да меня и в самом деле совершенно не интересовал ответ; я всего лишь хотел спросить о чем-нибудь, с чего можно начать разговор и в чем нельзя было бы при этом заподозрить ни дерзости, ни излишнего любопытства. Однако действие на незнакомца мой вопрос произвел прелюбопытнейшее. Мне определенно удалось разжечь в нем интерес к своей персоне. Он окинул меня долгим подозрительным взглядом, и черты его лица едва заметно затвердели. Это был взгляд игрока в покер, которому внезапно приходит в голову, что у противника на руках флеш-рояль и что теперь вести себя придется крайне осторожно. Наконец он ответил, медленно и тщательно подбирая слова:

– Боюсь, что точно вам сказать не смогу. Но, должно быть, где-нибудь через час.

Его взгляд, на секунду потерявший былую напряженность, опять потемнел. Его явно мучила какая-то крайне неприятная мысль, и он даже чуть-чуть отдернул голову, как от назойливой осы. А потом вдруг добавил с неожиданно прорезавшейся сварливой интонацией:

– Эти мне границы… такое ужасное неудобство.

Я был не совсем уверен, как мне следует на это реагировать. У меня промелькнула мысль: а что, если он состоит членом какой-нибудь умеренной интернационалистической организации, вроде Союза Лиги Наций. Я решил рискнуть:

– Давно пора от них избавиться.

– Совершенно с вами согласен. Давно пора.

В искренности его реакции сомневаться не приходилось. У него был крупный, туповатый и мясистый нос и подбородок, который, казалось, привычно съехал на сторону – как сломанная гармоника-концертина. Когда он начинал говорить, подбородок выписывал самые немыслимые фигуры, а на щеке возникала глубокая, сложной конфигурации ямочка, похожая на шрам. В сравнении с румяными щеками лоб был мраморно-белым, как у античной статуи; на лбу лежала замысловато выстриженная темно-русая с проседью челка: тяжелая, компактная и плотная. Приглядевшись повнимательней, я с немалым интересом обнаружил, что он носит парик.

– А в особенности, – я поспешил развить успех, – ото всех этих бюрократических формальностей: проверки паспортов и тому подобного.

Стоп. Все назад. По выражению его лица я сразу понял, что затронул какую-то новую, весьма тревожную ноту. Мы говорили на схожих, но по сути разных языках. Впрочем, на сей раз в реакции незнакомца элемент недоверия отсутствовал совершенно. С обезоруживающей миной неприкрытой, искренней заинтересованности он спросил:

– А у вас когда-нибудь бывали с этим сложности?

Странным мне показался не столько сам вопрос, сколько та интонация, с которой он был задан. Дабы не выказать удивления, я улыбнулся:

– Да нет конечно. Наоборот. Они ведь чаще всего даже не дают себе труда открыть багаж; что же до паспорта, они туда вообще едва заглядывают.

– Везет же некоторым.

Все, что я подумал по этому поводу, должно быть, достаточно ясно отразилось на моем лице, и он спешно добавил:

– Я знаю, оно, конечно, нелепо с моей стороны, но я совершенно не переношу, когда меня принимаются теребить, поднимать с места – обыскивать…