Охота за тенью - Якоб Ведельсбю

Содержимое сумки лежит передо мной на кровати, а в колонках пульсирует Боуи. В белом конверте с воздушно-пузырчатой пленкой лежат две пачки денег. В одной двадцать пять тысяч евро, в другой пятьдесят тысяч датских крон.

Под широкую белую резинку, скрепляющую пачки, подсунут листок бумаги. На нем Янус своим неповторимым почерком — взлетающие тонкие линии напоминают абрисом невесомые скульптуры Джакометти — написал:

Дорогой Петер.

Здесь деньги на расследование.

Удачи с фильмом!

Янус

Я долго лежу в ванной. Потом, стоя обнаженным перед зеркалом, втягиваю живот и напрягаю бицепсы. «А ты неплохо выглядишь для своих почти пятидесяти», — говорю я самому себе.

Лишь проехав половину Страндгаде, я вдруг соображаю, куда направляюсь. Перестаю крутить педали и лениво торможу ногами, носки ботинок задевают заледенелый асфальт, пока велосипед не останавливается. Пять градусов ниже нуля, и я в пяти шагах от бара «Карусель». Сюда, по дороге домой, я непременно заглядываю выпить перед сном кружку пива.

Мне кажется, что я вполне владею собой, однако тело не хочет слушать контраргументы, которые приводит ему мозг, оно опять устраивается на сиденье, и ноги целеустремленно крутят педали в направлении Христиании. И вот я въезжаю через деревянные ворота, спешиваюсь и качу велосипед по Пушер-стрит, уставленной рядами киосков, как будто сейчас время рождественского базара с его ремесленными поделками. Останавливаюсь перед пританцовывающими от холода ребятами в легких куртках.

— Ёпст, где тебя носило? — спрашивает один из них и странно выворачивает шею, так что даже позвонки хрустят. Рука с татуировкой выныривает из кармана, берет коричневый брусок хеша и слегка постукивает им по столу.

— Путешествовал, — лгу я.

— Ёпст, столько месяцев?

— Да.

— Ты не загорел.

— Дожди шли.

— Дерьмово. Тебе как обычно?

— Мне просто косяк.

— Один косяк? Ты же всегда берешь десять грамм.

— Один косяк.

— Ёпст, — фыркает он и осуществляет выдачу моего заказа, сквернословя по мобильному, плотно зажатому между плечом и подбородком.

Я кладу деньги перед этим юнцом. За его спиной — грязные заработки, оружие, ножи, тюрьма, ежедневные угрозы и нападения; круглый год в резиновых сапогах, тренировочных штанах и черной штормовке. У этих ребят свой кодекс и свои жизненные установки, которым им приходится следовать, чтобы выжить. Но так везде: люди объединяются в группы, никому не выстоять в одиночку. Я киваю ему и отхожу. Мысль донести косяк до дому уже не кажется верной. Хочется закурить здесь же. Сердце чуть не выскакивает, когда я щелкаю зажигалкой и вдыхаю теплый дым глубоко, в самые отдаленные уголки легких. Тело пронизывает дрожь, за лобной костью будто искрят, потрескивая, бенгальские свечи, а сердце сбивается с ритма.

— Последний косяк в твою честь, Янус, — бормочу я и слегка раскачиваюсь, пока дым проникает в организм и впитывается в кровь, несущую его в мозг.

После хеша меня, как всегда, мучает жажда — необходимо выпить бокал пива, потом еще один, потом идти домой спать, однако я никуда не иду и продолжаю думать о том, как я слаб, ощущать тяжесть, которая из груди разливается по всему телу, словно замурованному в цемент, так что я ничего не чувствую, только слышу скрип шагов по снегу, и мои ноги, предплечья, руки, пальцы снова функционируют, я нахожу велосипед и дорогу домой, и Че Гевара смотрит на меня горящим взором со стены у кровати, в которой я лежу, согреваясь собственным теплом, — кровати, ставшей моим оплотом.

Солнце сквозь оконное стекло светит мне в лицо, и я переворачиваюсь на другой бок. Надо бы заняться отжиманиями и упражнениями на пресс, пробежаться по набережной, вернуть тело к жизни. Однако мозг уже вцепился в будущее планеты. Люди, стоящие за «Мишн зироу», конечно же, правы: рост численности населения рано или поздно закончится перенаселением, последствия которого непредсказуемы. И ведь никто из политиков никогда не выступал с приемлемым решением этой проблемы. Возможно, оттого, что гуманного решения просто не существует. Или оттого, что развитие общества идет по такому пути, где его не затормозишь даже негуманными, пугающими методами, и способно завести туда, где народы мира ожидает война каждого против всех. Я наблюдаю за тем, как пылинки планируют в солнечном луче, который разрезает комнату надвое, отмечаю, как веки тяжелеют, глаза закрываются, оберегая и лаская, — и внезапно распахиваются вновь при мысли о том, что история о «Мишн зироу», как намекнула Пернилла, не более чем фантазия Януса, результат болезненного помрачения сознания. Эта мысль тоже ускользает, и наступает освобождение, нисходящее в примиряющее спокойствие сна.

9

Я не единственный, кто опоздал. Часовня находится в углу кладбища, на улице перед входом топчется в ожидании кучка народа. Прохожу через калитку и вливаюсь в поток людей, идущих по утоптанному снегу между могилами. Несколько фотографов с «телевиками» на штативах стоят чуть поодаль и снимают происходящее.

— Привет, Петер. Давненько не виделись, — шепчет чей-то голос.

Оборачиваюсь. Женщина средних лет, одетая в траур, издевательски подмигивает:

— Конечно, где тебе меня узнать. В одежде-то.

— Да уж, — соглашаюсь я, — погоди, где же это мы…

Но тут какой-то мужчина, протиснувшись сквозь толпу, одаривает меня враждебным взглядом и уводит ее в часовню.

Вхожу и я, встаю у стены в стороне от украшенного цветами гроба. Пианист начинает играть, и молодая актриса, начинавшая карьеру, снимаясь обнаженной для нашего журнала, поет Can You Feel the Love Tonight Элтона Джона, да так, что у большинства присутствующих из глаз текут слезы. It’s enough for this restless warrior just to be with you[2], — поет она чистым голосом.

Ловлю себя на том, что испытываю презрение ко всем этим людям, к самовлюбленной и напыщенной толпе, но не хочу идти на поводу у своего внутреннего голоса. И вот постепенно гнетущие мысли разбегаются, как зайцы, давшие стрекача от охотника. Надо потренироваться управлять своими мыслями, ведь мысли правят эмоциями, а эмоции всем остальным. Я перевожу взгляд с человека на человека и узнаю многих из этих пожилых мужчин и женщин, в прежние времена сотрудничавших с журналом: некоторые поседели и поизносились, постарели прежде времени от разрушительного образа жизни. Вдруг замечаю женщину, заговорившую со мной перед часовней. Она сидит в последнем ряду и рассматривает роспись на потолке, что-то знакомое есть в ее чертах, но я никак не могу вспомнить, кто это. В этот момент музыка умолкает и встает Пернилла. Повисает тишина.

— Приветствую