Перевод с подстрочника - Евгений Львович Чижов

впечатления. Иного нечего было и ожидать. Он вернулся на нары, лёг лицом к стене и продолжил разглядывание фигур в местах облупившейся краски. Там, где прежде было лицо волка, он увидел кошку с одним поднятым ухом. Превращения фигур и контуров продолжались, они были с ним, они были за него... Надеяться оставалось только на Народного Вожатого, больше не на кого. Теперь, когда перевод закончен, он должен прийти. Не может не прийти.

И он пришёл. Просто отворил без скрипа дверь и вошёл один в камеру, оставив позади, в коридоре, всех сопровождавших — охрану, тюремную администрацию. Их там было довольно много, и они то и дело заглядывали в приоткрытую дверь, проверяя, всё ли в порядке, но не входили, чтобы не тесниться в узком пространстве между нарами. Народный Вожатый остановился посреди камеры у стола, положил на него руку. Олег поспешно спустился с нар.

— Здравствуйте... Я — Печигин. Олег Печигин. Переводчик ваших стихов.

Он боялся, что потеряется при появлении президента, не сможет собраться с мыслями, но говорить было легко, нужные слова возникали сами. Гулимов кивнул — конечно, он знал, кто ждёт его в этой камере.

— А я думал, ты не просто переводчик. Я думал, ты и сам поэт.

— Нет, какой я поэт... Всего один сборник... «Корни снов». В Москве его уже не найдёшь... Правда, здесь его издали большим тиражом, но я тут ни при чём... Это Касымов постарался. Меня даже премией наградили...

То ли он говорит? К чему это? Какое это имеет значение?

— И ты принял премию, не считая себя поэтом?

Ну вот! Не надо было о премии! Теперь придётся оправдываться, хотя это сущий пустяк по сравнению с тем, в чём его обвиняют.

— А что же мне было делать? Отказаться? Вы ведь сами сказали: «Каждый человек — поэт, и поэзия отблагодарит его за это». Раз каждый, значит, и я тоже. Я хотел быть поэтом. Я знаю, у меня были шансы. Мои стихи нравились моим друзьям, особенно одному из них, Коньшину. Он был лучшим из нас, самым одарённым. Он погиб, сгорел при пожаре. Уснул, пьяный, в кладовке, а я забыл, что он там.

— Ты завидовал ему.

Голос Народного Вожатого был ровным, практически лишённым акцента, немного усталым: вероятно, прежде чем зайти к Печигину, он был уже у других осуждённых.

— Нет, он был моим лучшим другом!

— Ты завидовал. Иначе бы ты вспомнил, где он, и спас его. В сущности, и пожар не разгорелся бы без твоей помощи. Так что это ты убил его.

Печигина не удивило ни то, что Гулимов знает подробности — ведь в президентском архиве хранится папка, где собрано всё, что о нём известно, наверняка Народного Вожатого с ней ознакомили, — ни категоричность обвинения: Олег и сам не раз винил себя в гибели Коньшина. И всегда находил оправдание:

— Нет, нет, что вы! Я не мог желать ему смерти. Это была случайность. Когда он погиб, я прекратил писать стихи — стало не для кого. Правда, они ещё раньше перестали получаться, когда от меня ушла Полина...

— Ты изводил её своей ревностью.

— Да, это было глупо... Но она изменила мне! Теперь-то я точно знаю. Она изменила с Касымовым. Он обманул меня тогда и снова обманул сейчас. Это из-за него я здесь!

— Это неправда. Ты изводил её, чтобы от неё отделаться.

— Нет, я любил её, боялся, что она меня оставит!

Народный Вожатый сел за стол, и Олег, чтобы не смотреть на президента сверху вниз, поспешно последовал его примеру. Теперь они оказались совсем близко, разделённые только искарябанной крышкой стола.

— И тем не менее ты хотел освободиться от неё, чтобы отправиться с Касымовым в Коштырбастан. Она тебя удерживала.

Возражать Народному Вожатому было трудно, сама по себе его близость делала его слова почти неопровержимыми. И всё-таки Печигин сумел выдавить из себя:

— Нет, я помню, разговоры о поездке начались после того, когда она от меня ушла.

— Это неважно. Ты хотел уехать до всех разговоров, прежде чем сам осознал это. Каждый человек хочет вырваться из доставшегося ему времени и места. И из себя, к ним привязанного. Стать другим. Для каждого есть свой Коштырбастан.

— Я не знаю, может быть... — Печигин не в силах был больше спорить, в прошлом не было ничего, на что он мог бы опереться, оставалось капитулировать. — Но если я и хотел отправиться в Коштырбастан, то с одной только целью — встретиться с вами! Я должен был увидеть человека, которого перевожу, поговорить с ним, понять... Без этого ничего не получалось...

— Ты соблазнил Зару, которая была тебе совершенно не нужна. Она хотела ребёнка — это был твой последний шанс стать нормальным человеком. Ты загубил этот шанс. Ты разбил ей жизнь.

Тут только Олег вспомнил, что они не одни. Муртаза и Фарид во все глаза таращились со своих нар на президента, обменивались между собой знаками, подмигивали друг другу. Печигину было неприятно, что они слышат всё, о чём говорит Народный Вожатый, но делать было нечего. Когда президент сказал о Заре, Фарид с осуждением покачал головой, Муртаза, нахмурившись, закивал ему в поддержку.

— Я этого не хотел... Без неё я никогда не смог бы проникнуть в Коштырбастан глубже поверхности, не смог бы измениться, стать другим... Но я стремился к этому лишь затем, чтобы понять, как эти другие — коштыры — видят вас! И это мне удалось, теперь я уверен, что удалось! И я никогда не сомневался, что стихи, которые я перевожу, принадлежат вам! Меня пытались убедить в обратном, но я им не поверил!

— А если тебе сказали правду? Если это не мои стихи?

Хотя Народный Вожатый был совсем рядом, Олег никак не мог поймать его взгляда: президент смотрел в его сторону, но как-то мимо.

— Не ваши? А чьи же?

Фарид оттопырил ладонью ухо, чтобы лучше слышать.

— Моё «я» — это «я» кого-то другого! Несчастное дерево, которое вдруг обнаружило, что оно скрипка!

— Рембо? Я помню эти строки!

— Да. Я только передатчик, посредник...

— Я вас понимаю! Как никто другой! Потому что переводчик понимает своего автора лучше, чем он сам себя!

Волнение наконец-то достигнутой цели охватило Печигина, Муртаза с Фаридом вновь отошли за край поля зрения, какие бы знаки они там ни делали, это не