Том 4. Счастливая Москва - Андрей Платонович Платонов

– Врешь, больше зарабатываешь, – сказал Левин. – Но это мало на двоих. Я тебя научу, как можно зарабатывать больше: горшки нам нужны, горшков не хватает на Украине. Ты зайди ко мне после смены, я тебе составлю график: когда тебе спать нужно, когда горшки тачать, когда сюда ехать. Ты будешь приезжать к нам свежим, и происшествий у тебя не станет, а горшков успеешь сделать больше. Понял?

– Да давно бы так пора, Эммануил Семенович, – согласился Захарченко. – Горшок тоже серьезная вещь…

– Как жена твоя, – ты ведь женился недавно, – угождает твоему старику?

– Да она ничего, она умильная… Может, потом застервеет…

– Не застервеет: воспитаем, отрегулируем. Ты ее сам не испорть…

– Я ничего, я с ней живу осторожно, товарищ начальник…

– Гляди! – сказал Левин. – Живи хоть дома без аварий, раз здесь не можешь работать хорошо.

Захарченко вышел из будки в совести и в расстройстве. Он подошел к стрелочному сигналу, сел на тяговую штангу и увидел в стекле фонаря отражение своего лица. «Эх ты, жлоб московский, жадный черт! – сказал он в стекло. – Блинцы только любишь глотать… Вагон раз повредил, теперь и родной бабы тебе не доверяют. А все горшки, дьяволы глиняные…»

Через час Левин был на горке и принимал участие в расформировании с центрального поста прибывших составов. Он записал себе в книжку, что не ладило в техническом оборудовании. Каждый день проявлялись какие-либо неполадки – то замедлители пасовали иногда, то башмаки срабатывались, то в централизации что-нибудь болело. Может быть, это глаз заострялся и видел теперь невидимое раньше, а может быть, технику нельзя было ни на минуту отнимать от груди и внимания человека. На всякий случай Левин полностью не верил ни технике, ни людям, инстинктивно любя то и другое.

На обратном пути в контору Левина догнал Полуторный.

– Эммануил Семенович, хочу вам слово сказать.

– Давай, товарищ Полуторный.

– Жена мне давеча ватрушку на пост приносила, хочет французский язык учить – учитель в Перегоне явился…

– Пускай учится, – сказал Левин.

– Нельзя, Эммануил Семенович, это ведь блажь организуется тогда! Плимутроков уже теперь ей не надо, петуха тоже долой… Хочу, говорит, один французский язык, это культурность! А до плимутроков она наборному делу училась, но бросила, вредно, говорит, и цвет лица портится от свинца. Потом, стало быть, шофером хотела быть, агрономию учила, цветы воспитывала, из ружья в точку стреляла, детей чужих в саду за ручки водила – и все ни к чему. А потом за куроводство взялась, а сейчас на французский перешла…

– Тебя она часто ругает? – спросил Левин.

– Сквозь… Как только заметит, что человек – я, стало быть, – явился, так и пошла: гыр-гыр-гыр-гыр, гыр-гыр-гыр-гыр…

Левин остановился около столба и, прислонив к нему блокнот, написал записку…

– Знаешь, где редакция «Транспортника»?.. Отдашь эту записку товарищу Левартовскому, редактору. Он позовет твою жену на работу, – я ему позвоню, в чем дело. Пока они так ее потерпят – без французского, а потом заставят учить в обязательном порядке, как журналистку… Она в игрушки у тебя играет, нехай займется настоящей службой, а французский язык сначала на приманку пойдет, а потом уж всерьез. Сперва пусть хоть воду в графины наливает.

Полуторный стоял в счастливом удивлении.

– Ну, Эммануил Семенович, ты целый центнер с меня снял…

– Какой центнер?

– А женщина моя! – жена, которая журналисткой будет! Она ровно центнер до обеда весит, – мещанка такая!.. Ну, теперь я вдарю по труду, Эммануил Семенович! Теперь вручную вагоны буду катать, раз баба мне сердце не травит!

* * *

Время проходит, больше половины жизни прожито… Все лучшие, зрелые годы после окончания института Эммануил Семенович Левин прожил одиноким. Дружил он наиболее прочно и постоянно, в сущности, только с железнодорожным пролетариатом-дружил посредством личного знакомства, взаимной помощи в работе и симпатии. Без личной связи с людьми Левин не понимал отношения к рабочему классу: чувство не может быть теоретическим. Но чувство приобретает силу и смысл лишь в общем действии друзей и товарищей, в бедствии и счастье трудного труда.

Левин вернулся с работы домой. Тьма слабела на небе. Человек, не сняв шинели, стал у окна в своей комнате и прислушался к шуму удаляющихся тяжелых поездов, убегающих в рассвет. Сегодня Левин сам расшил ночной график, выбросил все поезда со станции, принял на сортировку прибытие и приготовил под отправление на утро новые составы.

Последний маршрут утихал вдали; лишь слышно было, как паровоз во весь клапан, на большом форсе, брал подъем. Левин открыл форточку, чтоб дольше, яснее слышать работу поезда. Не в пирушках с друзьями, не в полуночных спорах и даже не в тепле домашнего благоустроенного счастья находил он удовлетворение и наслаждение. Он мог уснуть за беседой об истине жизни и мгновенно проснуться от тревожного гудка паровоза. Он отводил от себя руки жены и друзей, чтобы уйти в полночь на станцию, если чувствовал там горе и беспокойство. В вагонах лежали товары – плоть, душа и труд миллионов людей, живущих за горизонтом. Он чувствовал их больше, чем верность друзей, чем любовь к женщине. Любовь должна быть первой службой и помощью для его заботы о всех незнакомых, но близких людях, живущих за дальними концами рельсовых путей из Перегона. Он любил и воображал всех удаленных, откуда прибывают и куда уходят тяжкие поезда. Наслаждение же одним любимым существом само по себе ничто, если оно не служит делу ощущения и понимания тех многих существ, которые скрыты за этим единственным человеком…

Спать уже поздно было… Левин сам погладил и поласкал руками свое тело, зашедшееся от усталости. Но в нем еще много томилось цельной, чистой силы, – и странно было желание скорее растратить эту силу, истомить себя в труде и заботе, чтобы уже другое, незнакомое, лучшее, счастливое сердце воспользовалось результатом расточенной, беспощадной к себе жизни, а сам Левин, казалось ему, не смог бы никогда жить полноценно. Он себя считал временным, проходящим существом, которое быстро минует в историческом времени, – и больше не будет таких встревоженных, неинтересных, озадаченных вагонами и паровозами людей, и может быть – хорошо, что их не будет.

Левин с тоскою стал гладить дерево на поверхности стола; ему захотелось разбудить Галю и поговорить с ней как с сестрой, может быть, пожаловаться ей или кому-нибудь еще, любому человеку, если б явился человек.

Но Левин молчал всю жизнь, когда ему было больно, и первая боль до сих пор не прошла. Может быть, именно тогда – в детстве – его душа была потрясена