Том 4. Счастливая Москва - Андрей Платонович Платонов

жило большое, здоровое семейство – нерадивое, должно быть, либо несогласное меж собой. Но это неверно: старший человек на дворе, Алексей Кириллович – отец Ивана Алексеевича, – делал себе карьеру на лесопильном заводе и надеялся вскоре построиться заново, а старую избушку оставить на съедение под корень молодого дуба. Старик держал расчет на лучший век жизни, а прожитое время решил пожалеть и забыть.

Дома сидело в сборке все семейство. Отец налаживал в действие радио, которое он получил в премию месяц приблизительно тому назад. На самом деле он взял одноламповый радиоприемник на выплату через завком, а дома-ради жены – сказал, что радио дали ему в премию; хотя старик был сторожем на заводе, но он тоже хотел почета в семействе и мечтал о всенародной знатности. Однако его старуха скоро узнала всю правду, за какую честь получено радио, – разве что скроешь от старой, опытной жены.

Иван Алексеевич положил зайчонка под печку и взял на руки свою десятимесячную девочку-дочку; она уже могла становиться на ножки и училась самостоятельно передвигаться, лет через пятнадцать она сама будет невестой и тоже детей примется рожать, а пока пусть сейчас растет и отдыхает на родительских руках.

– Что ж одного заяца-то принес? – сказала молодая жена Ивана Алексеевича. – У тебя семейство есть: надо думать ходить. Там теперь белочки есть, рябчики, тетерева живут, а ты зайчонка на игрушки принес. Пистоны только тратишь, лучше б обновку в дом купил…

Иван Алексеевич приуныл в этих домашних условиях. Он воображал себе дальние курьерские поезда, свет электричества за шторами вагонных окон, радостную музыку, играющую внутри поезда, которую он слышал иногда, нажимая на противовес стрелки. Там была наука, слава, высшее образование, метрополитен, а здесь лес, животные, семейство, обычная вещь, но нужно пока терпеть и не ссориться.

– Бабы спокон века зажиточность любят, – сказал отец Ивана Алексеевича, – чтобы всего было много: и белок, и рябчиков, и материя в сундуке – по-теперешнему они социалистки…

И старик сразу пустил радио, чтобы слышать весь прочий посторонний мир, где происходит всемирная история, где звучат голоса великих людей, которые трясут всею судьбой. Вначале старый человек несколько не доверял радиоаппарату: едва ли он научный – разве можно за тысячу верст передавать пустяк в виде звука, наука не может заниматься такою шуткой, наука – дело важное, а радио это случайность, и, кроме того, радио не могло писать, оно не оставляло документов, поэтому не было достоверности, что картонная трубка говорит правильно. Однако не так давно отец Ивана Алексеевича лично съездил в Петрозаводск и там подал прошение, чтобы его допустили сказать по радио несколько звуков; его действительно допустили, а он заранее велел своей старухе неотлучно слушать его каждый вечер, когда говорят всякие сведения и новости. Старик сказал старухе из Петрозаводска: «Это я, Алексей Кириллович Федоров, житель деревни Лобская Гора, старик-человек, чтоб ты не думала, что это не я, это я, радио это правда, сейчас я тебе покашляю – ты сразу меня узнаешь (здесь Алексей Кириллович действительно покашлял раза три), – слышишь? Помнишь, когда я на тебе женился, ты вдовой тогда была, а я батраком у финна-кулака, теперь он классовый враг, ну кто же тебе это говорит, как не я, – стало быть я». Но в Лобской Горе Алексея Кирилловича услыхать в тот день не могли: радио испортилось, в нем что-то засохло или лопнуло. Старуха его, правда, сидела у рупора без отлучки и ей даже иногда казались какие-то звуки из трубы, а это был обман. Вернувшись из своего проверочного путешествия, Алексей Кириллович не стал раздражаться, что его не слыхала его контрольная старуха: «Все равно я теперь верю, – сказал дома старик, – а кто не верит – того прочь, тот классовый враг». «Да, уж видно так, – согласилась старуха. – Потри мне завтра спину в баньке, что я слушала-слушала тебя, оглохла вся».

Радио теперь заиграло. С обмиранием сердца слушали люди в деревянной избе далекую роскошную жизнь. Сначала говорил пожилой, затем молодой, играла музыка таинственную песню, пела степная дудка и звонил колокол.

Потом хор девичьих голосов начал песню о героическом социализме, о счастливых людях, об интересной жизни. Девицы пели на большом расстоянии отсюда, но все равно чувствовалось, что нужно жить в блаженстве, а не в нужде и мученье. Иван Алексеевич ласкал свою дочку, он гладил ладонью ее головку, грудь и живот, в котором когда-нибудь зачнутся и вырастут ее дети. Они будут высшие люди, а он, их дед, ничто-человек: он стрелочник с лесного разъезда. Ребенок тоже слушал пение и музыку, а жена Ивана Алексеевича тут же делала хозяйственные и культурные выводы, трудясь у печной загнетки:

– Ишь, люди как живут: отсюда слышно… И обновки покупают, и дома строят, и сладко едят, и в театры ходят, танцуют, поют, науки изучают, в Черном море купаются, а здесь только и видишь заботу да работу…

– И верно, что так! – согласилась старуха, мать Ивана Алексеевича. – Другие мужики, поглядишь, и за то, и за другое примутся, глядь – и копейка в доме лежит… Теперча – не старое время, работают мало. Пришел с работы – чего дома сидеть! На сплав ступай, в бараки наведайся – там и печки новые кладут, и пни копают, и на кухню всегда черный мужик нужен… А то как же жить-то! – старуха разошлась характером и всем телом изводилась посредине избы. – А наши-то как явятся, так и расселись: в гости пришли! А то возьмет ружье, и в лес пошел! А зачем пошел, какой тебе рожон по траве посреди дубьев ходить: что там, куры с поросятами водятся, что ль, иль сукно на сучьях висит! А зайчишки, а тетерьки – тьфу, что такое: если бы вы по целому возу их привозили, а то по одному, по два: угодье какое – мне, старухе, на один жевок не хватает… Да заткни ты трубу-то свою: нечего там слушать, когда я говорю!..

Старик остановил радио и умильно стал слушать свою жену дальше; возражать ей он ленился: пускай сама по себе духом изойдет, тогда и подобреет.

Но старуха начала действовать. Она схватила зайца-ребенка, прижавшегося к рогачу под печкой, вытащила животное на свет и стала его левой рукой таскать по полу, а правой бить по заду, потом по ребрышкам, где побольней, – туда злость ее выходила слаже. Будучи младенцем, заяц еще не привык к ужасу и он быстро взмок потом, но так как его тельце сильно прогревалось быстрым детским сердцем, то пот стал испаряться с