Том 4. Счастливая Москва - Андрей Платонович Платонов

class="p1">Начальник разъезда не стал сильно задерживать Ивана Алексеевича: пусть растет человек на большой станции, где есть театр, библиотека, интеллигенция, музыка; можно отказать человеку в лишнем рубле или в удобстве жизни, но в душевной нужде отказывать никому нельзя, иначе не станет ни человека, ни работника.

С тех пор стрелочник начал ездить дежурить на Медвежью Гору. И он не бывал в семействе по двое и по трое суток, потому что после очередного дежурства оставался смотреть представление или шел в библиотеку и там читал книги в культурном зале, с восхищением посматривая на портреты великих писателей и прочих примазавшихся к ним людей; он читал книги с середины, с конца, перемежая страницы через одну и две, любым интересным способом, и наслаждался чужою высшей мыслью и собственным дополнительным воображением. Если ум его уставал, он выходил проветривать голову; но снаружи всегда где-нибудь играла музыка, либо гармония в рабочем общежитии, либо патефон из окна квартиры зажиточного служащего. Иван Алексеевич тогда застаивался на ногах или садился на местный камень и слушал игру полностью до конца счастливый и готовый на подвиг. Но изредка музыка и чтение вдруг переставали на него действовать, даже более того – Иван Алексеевич приходил в отчаяние или раздражение, не видя той светлой перспективы, которую всегда ему обещали музыка, чтение, искусство фантазии и волнение чуткого сердца. Он вдруг как бы становился неумным и равнодушным. Вскоре же, прочтя книгу по диамату, Федоров понял, что внутри его действует противоречие и поэтому бывает с ним темная, чужая печаль. Но, поскольку это было истиной, как жалко было ему, что из истины не существует выхода.

Наконец, наработавшись, наслушавшись музыки, прочтя книги, Иван Алексеевич являлся домой на Лобскую Гору, в избу, которая превращалась в корень дуба. Катерина Васильевна встречала его в тоске и в ревностной злобе, что муж ее явно любит другую, лучшую женщину, неизвестную ей прекрасную злодейку. Злодейке все равно, что ее любовник идет обратно к жене: она свое уже получила, она ведь равнодушная злодейка. Стрелочник пробовал объяснять жене, что каждая злодейка – это тоже женщина, и, стало быть, она похожа на всякую жену.

– Все равно, – говорила жена, а Иван Алексеевич не мог догадаться, что чему равно.

Жена сердилась и продолжала:

– Ты вот там удовольствие себе получаешь, а стрелка у тебя грязная стоит. Как же ты в люди выйдешь, когда ж нам жизнь полегчает! Лучше б ты век вековал на десятом разъезде, там бы я за тобой глядела…

Алексей Кириллович, прослушав такое представление сына с невесткой, звал обыкновенно сына на охоту – к животным и растениям: дитя всегда дорого, даже когда оно уже пожилое. Но женщины иногда сильно томят душу и заставляют сдаваться. Кто ее знает, – может, так и надо, они ведь людей рожают, они хозяйки человечества, им видней.

– Ты бы, Иван Алексеевич, крушение какое предупредил, – сказал один раз отец. – Геройство теперь вещь милая…

– Обдумал тоже, пень-человек, – сказала мать-старуха, – тебе надо, чтобы малый помер.

Старик не соглашался.

– Умирать ему не время. Пускай крушение будет маленькое, так вроде нарочной шутки.

Старуха, вздохнув, говорила:

– Гляжу я на тебя, старик, и думаю себе: где я девкой была, когда в женихи тебя выбрала!

– А ты мне измени! – советовал отец Ивана Алексеевича.

– Да и придется! – соглашалась старуха. – Дай только тело наем: я ведь пышная, я статная была, я женщина хорошая… Бывало, как выйду на улицу, как топну ногой, так ваш брат и в тоску вдается… Зря мой век прошел, я бы его снова прожила! Уж и прожила бы! Да что мне тужить, я и теперь проживу, как молодая, что у нас – иль власть-то не советская…

На Медвежьей Горе Иван Алексеевич работал еще более тщательно и задумчиво, чем на десятом разъезде. Здесь, на Медвежьей, было больше руководства, больше культурности, поэтому Федоров чувствовал себя скромно и застенчиво и от застенчивости увеличивал свое прилежание. Постоянно видя могучие паровозы, точные механизмы сигнализации, слушая гул скоростей тяжеловесных поездов, стрелочник чувствовал торжество своего разума, точно он был тоже повинен во всей этой технической силе мира и во всей прелести ее. Втайне и неясно он улавливал соответствие или родство между музыкой, книгой и паровозом; ему казалось, что машины и музыка выдуманы одним сердцем, и это сердце было похоже на его собственное.

Начальник станции знал своего нового стрелочника давно, еще когда Федоров был мальчиком и ходил с ним на охоту. Он выдержал его небольшое время, а потом назначил старшим стрелочником. Теперь у Федорова стало под рукою несколько стрелочных постов и младшие стрелочники на них. Не зная, как нужно начальствовать, Иван Алексеевич стал сперва работать за всех: сам чистил каждую стрелку, сам заправлял ее смазкой и выходил встречать всякий поезд, не обращая внимания, что поезд уже встречает второй стрелочник. Федоров все равно следил лично: правильно ли стоит стрелка и хорошо ли она работает при движении. Младшие стрелочники жили в недоумении:

– Что ж ты, Иван Алексеевич, нас за рабочий класс не считаешь, – сказали они. – Чего ты сам переводы мажешь, мы тоже здесь не в виду пустяка находимся.

– А вы можете так же делать, как я? – спросил их Федоров.

Один пожилой младший стрелочник ответил:

– Кто ее знает!.. Так же, как ты, – едва ли: мы лучше будем делать.

– Я там погляжу, – сумрачно сказал Федоров. – Вы тут только служите, ходите, а я чувствую.

Несколько времени Иван Алексеевич проверял работу своих младших людей и увидел, что они делают все хорошо, но не лучше его самого. У них не было понятия, что машины и механизмы – это сироты, которых надо постоянно держать близко около своей души, иначе не узнаешь, когда они дрожат и болеют, не успеешь ничего сделать, пока в стрелке не раздастся треск и смерть.

Мать Ивана Алексеевича, наслушавшись однолампового радиоприемника, не стала больше жить надеждой на мужа и сына. Она взяла документы о рождении и происхождении, положила их в котомку и бросилась в ту великую жизнь, о которой она знала по радио. Старуха поступила на смолокурню местной районной промышленности, что была в пяти километрах от деревни. Она ведь давно уже страдала завистью к высшей государственной жизни, где есть теперь геройство, молодость и знатность, где юность и сила старой женщины, прожитые в старину напрасно, скудно и страшно, теперь требовались вновь и находили себе возвращение и оправдание. С усердием и разумом, нажитыми в трудном хозяйстве на бедняцком деревенском дворе, мать