Том 4. Счастливая Москва - Андрей Платонович Платонов

– Поедем на паровозе, – сказал механик.

Однако Федорову хотелось пить; он открыл кран в тендере паровоза и оттуда полилась вода ему в рот, а кровь из его правой руки лилась в рукавицу и в пиджак с исподней стороны, она даже пробиралась по ноге за штанами до ступни ноги. Иван Алексеевич видит, что кровь течет безобразно, он скоро может стать совсем пустым, и велел кочегару нести его правую руку на весу, чтоб она не вытекла вся на землю.

Потом принесли носилки и Федорова положили в них для покоя. Иван Алексеевич заметил, что с него трудно снимают сапоги, а правый сапог промок кровью, портянки разбухли и не дают сапогу сойти. «А в гробу засохнет и будет ногу жать!» – подумал Федоров и заснул, чтобы не знать своей смерти.

Отец, мать и жена пришли в больницу и стояли около Ивана Алексеевича, а он их не замечал вокруг себя.

– Ванюшка, что же ты наделал над собою! – говорила мать. – Мы бы и так прожили, нам ничего не надо.

Проснулся Иван Алексеевич не скоро. Кругом тихо, постель большая, чувствуется, что здесь все культурно и научно. Иван Алексеевич не знал, есть у него правая рука или нет. Видит, что есть, лежит рядом с ним, но неизвестно – при нем ли она заодно или лежит отдельно. Он взял ее на испытание и пошевелил пальцами. Пальцы жили, значит, рука будет, а смерть давно прошла мимо.

Вскоре к нему пришли разные люди – начальник станции, парторг, жена Катерина Васильевна, фотограф, машинист, две женщины из тех, которые грузили шпалы в тупике; одна из этих женщин принесла Федорову букет цветов и две жамки.

– Он здесь сыт! – сказала Катерина Васильевна тем женщинам. – Чего вы напрасно свои деньги тратите и больного тревожите!

Женщины застеснялись и ушли.

После больницы правая рука у Ивана Алексеевича действовала не вполне и слабо.

– Окалечился теперь! – говорили ему семейные. – Чем работать будешь?

– Головой научусь! – отвечал Федоров и смотрел через окно в лес: не то уйти туда совсем, не то не надо? Нет, надоели животные.

Но жена и мать относились к нему, в общем, хорошо. Сельсовет и железнодорожная власть дали Федорову денег тысячу рублей и назначили пенсию на всю жизнь.

Начальник станции через каждые три-четыре дня приходил в гости к Федорову на Лобскую Гору и готовил его учиться на дежурного по станции. Один раз на Лобскую Гору поднялся автомобиль, и к Ивану Алексеевичу приехали сразу шестеро людей, которые ему привезли телеграмму из Москвы с поздравлением, что ему полагается получить орден.

Федоров не спал две ночи от сильного течения мысли, пока на третьи сутки опять не пришел за шестнадцать километров начальник станции. Но он не стал заниматься с ним наукой об эксплуатации железных дорог, а сказал только: «Давай, собирайся, мы поедем в Москву». Иван Алексеевич не стал уж ничего есть, выпил лишь стакан молока, поцеловал на дворе жену и дочь и отправился. Катерина Васильевна заплакала, она подумала, что муж ее теперь разлюбит и не вернется, а дочь – ничего она еще не понимала, но ей нравилось, когда ее целуют, она уже привыкла целоваться – это ей стало понятно.

В следующие новые дни Катерина Васильевна сильно тосковала на Лобской Горе по мужу и часто плакала по нем, пряча свое горе от свекра и свекрови. «Он там парашютистку полюбит! – думала она. – Ведь они летают, у них личики, говорят, такие хорошие. А может, его товарищ Каганович при себе оставит, где я тогда буду?» Но, вспомнив, что у мужа рука-то правая почти не действует, жена утешалась: калеку едва ли кто полюбит, теперь барышни хитрые. А орден? Орден же важней одной руки, да и рука все-таки цельная! И Катерина Васильевна опять утрачивала свою надежду.

Иван Алексеевич вернулся через месяц. Он был в черном суконном костюме, весь спокойный, точно чужой человек, и его привезли в деревню на автомобиле. Жена села перед ним на лавку и ощупала руками его самого и материал, который был одет на муже.

– Хорошо там? – спросила она.

– Хорошо! – сказал Иван Алексеевич. – Я там американку видел в метро: она коричневая.

– А красивая? – спросила жена.

– Так себе! – ответил муж.

– Ты кто же теперь? – пытала Катерина Васильевна. – Начальник?

– Стрелочник старший… Начальники ученые, а я нет. Он вынул орден в коробке и показал жене. Катерина Васильевна орден взяла и спрятала в сундук.

– Я носить его должен, зачем ты прячешь? – сказал Иван Алексеевич.

Жена отдала ему обратно пустую коробку.

– А ты коробку будешь показывать! Перед кем тебе орденом хвастаться – мы и так знаем, а другие пусть не завидуют…

Пришла мать с дочкой. Иван Алексеевич взял девочку к себе на руки, чтобы поласкать ребенка и дать матери свободу поплакать от радости.

– А на Медвежьей Горе тоже какой-то человек орден получил, – сказала мать, управившись со слезами, – семь костюмов привез, два патефона, трое часов, там добра навалил – к дому на подводе приехал со станции…

– Мне тоже пять костюмов давали, – сказал Федоров.

– А тому семь! – сообщила старуха. – Да где ж твои хоть пять-то?

– Я один только взял. Пять ведь не наденешь, надо один износить сначала.

Мать его села на пол, а жена на сундук.

– А патефонов сколько тебе давали? – жалобно спросила старуха.

– Давали один, да я не взял, у нас же есть, тебе дали в премию.

– А часы ручные? – томилась старая мать.

– Тоже давали… А зачем они – дома у нас ходики идут, а на работе я по поездам время знаю, теперь график!

Мать и жена заплакали, а Иван Алексеевич завел патефон, чтобы занять свою дочку музыкой и самому послушать.

– А отец где? – спросил он у домашних.

– В лесу пистоны тратит! – равнодушно, среди горячих слез, ответила мать.

Иван Алексеевич усадил ребенка на колени к жене, вынул чистый платок и вытер Катерине Васильевне лицо.

– Не плачь! – сказал он. – Я тебе восемьсот граммов московских конфет привез и библиотеку начинающего читателя!

Федоров вышел наружу и пошел в лес – искать отца среди животных и растений.

Фро*

Он уехал далеко и надолго, почти безвозвратно. Паровоз курьерского поезда, удалившись, запел в открытом пространстве на расставание: провожающие ушли от пассажирской платформы обратно к оседлой жизни, появился носильщик со шваброй и начал убирать перрон, как палубу корабля, оставшегося на мели.

– Посторонитесь, гражданка! – сказал носильщик