Том 4. Счастливая Москва - Андрей Платонович Платонов

его взмокшей, тесно прилипшей к туловищу шерсти, и заяц, худой и жалкий, волочился по полу в своей теплой испарине, молча бедствуя, пока старуха не изошла своей темной силой. Тогда она подняла зайца в воздух и выкинула его за дверь на двор: все равно пользы от него нету, пусть не гадит в избе. Заяц спрятался в траву, поплакал там немного по-своему, а потом оправил и посушил шерсть на себе, пробрался в скважину огорожи и скрылся в лесной стране, забыв только что испытанное горе ради будущей жизни.

Жена взяла у Ивана Алексеевича девочку, ее пора было кормить, она уже дремала, насмотревшись на зайца.

– Там ведь товарищ Каганович на транспорте – Лазарь Моисеевич – я знаю, – сказала старуха. – Я по радио все слышу, вы меня уж не учите! Там люди вон как теперь живут – с удовольствием, а вы что?.. У, щипаные хари! – обратилась старая хозяйка к мужу и сыну.

Старик и сын попробовали немного свои лица – они и вправду были рябоватые, щипаные люди: это, однако, сойдет им безвозмездно, любить их есть кому. Умри, скажем, Алексей Кириллович, и по нем самое меньшее двое людей заплачут, жена и сын. Достаточно!

– Открывай радио, – приказала старуха Алексею Кирилловичу. – Мне слухать надо, а то упустишь, гляди, такое что-нибудь и будешь темной жить, а польза мимо пройдет…

Старый хозяин включил машину; радио сказало сперва нравоучение, а дальше заиграла нежная музыка. Мать Ивана Алексеевича приложила правую руку к щеке, пригорюнилась, а потом стала улыбаться. Она желала бы быть доброй постоянно, но ей нельзя было – ведь всё поедят, попьют, износят, а мужики перестанут работать, и тогда семейство помрет от нужды, двор зарастет лесом, выйдет заяц из кустов и будет гадить, где жил человеческий род.

Иван Алексеевич Федоров заступил дежурить в ночь.

Десятый разъезд был глухое место, погрузка и выгрузка здесь небольшая. Федоров осмотрел и почистил свои стрелки, исследовал с фонарем крестовины, он всегда боялся за них; паровозы тяжко бьют, вбегая на крестовину, и в ней может произойти трещина, а крушение на стрелочном переводе всегда большая беда, потому что и по здоровой стрелке поезд проходит с резким содроганием: здесь ехать составу больно. Если бы Федоров мог стать инженером, он бы выдумал стрелочный перевод поумнее, чтоб езда была гладкая. Он стал на колени и пополз от стрелочного пера к крестовине, ведя рукою по головке рельса и по поверхности катания; он искал на ощущение возможные выбоины, щербины или состроганные паровозным бандажом заусеницы. Время темное, фонарь светит бедно, поэтому ручное чувство дает более точное представление о стрелочном механизме. Никакого ущерба. Федоров не заметил, есть одно небольшое вмятие, но оно не опасно.

Стрелочник вычистил с брусьев старую, сработанную смазку и обильно снабдил все места трения новой смазкой, чтобы было погуще, почище и безопасней. Он наблюдал, что стрелочное перо играет на богатой смазке, когда пропускает через себя тяжкий состав, оно как бы плавает в нефтяном жиру. Пусть играет – что играет, то не мучается и, стало быть, не лопнет. Затем Иван Алексеевич вычистил и промазал балансир и попробовал его несколько раз на перекидку, чтобы весь стрелочный механизм пригартовался. Переводил он стрелку мягко, без всякого удара, так что каждое перо касалось неподвижного рельса с нежностью и расставалось с ним медленно, экономно натягивая за собою смазку.

Федоров в начале своей службы на железной дороге относился к металлу и к машинам, как к животным и растениям – осторожно и дальновидно, при этом стараясь их не только узнать, но и перехитрить. Потом он понял, что этого отношения мало и недостаточно. К металлу и механизму нужно относиться гораздо более чувствительно, чем к зверю или растительности, потому что живое можно действительно перехитрить, и оно тебе сдастся, его можно ранить, и на живом заживет. Машина или рельс на хитрость не даются, их можно взять лишь чистым добром, и ранить их нельзя, на них не заживет: они лопаются насмерть. И поэтому Федоров вел себя на службе чутко и осторожно; он даже дверь в свою будку закрывал не с размаху, а бесшумно и деликатно, чтобы не тревожить железных петель и не расшатывать в них шурупов.

Дежурный по разъезду позвонил в будку по телефону: пусть Федоров приготовит стрелку для приема скорого поезда на проход. Иван Алексеевич и сам помнил время поезда. Он уже глядел в темную просеку лесов, где лежал путь. Луны не было, слабые звезды находились высоко, однако рельсы блестели ясно и далеко, точно они собирали свет изо всей бедности тьмы, из его рассеяния во мраке. Федоров прилег ухом к рельсу и расслышал вечное пение металла – от течения воздуха, от шума дальних листьев и ветвей, заставляющих рельсы напевать в ответ. Рельсы звучали правильно, они были наверно целы и здоровы на всем протяжении. Но постепенно в их равномерный волнообразный гул вошло невнятное, постороннее бормотание. И бормотание становилось все более отчетливым, настойчивым, почти выговаривающим слова; эту речь говорил молодой, поющий голос – без фальши, без звука дребезжащего раздражения, – значит, рельсы нигде не имели трещины и на стыках не было большой выработки. Стрелочник поднял голову с рельса, высморкался, отряхнул сор с одежды и сделал более важное, серьезное лицо. С юга на проход, на Мурманск шел скорый, спешащий поезд. Спокойный свет паровоза взошел из-за горизонта и погнал тьму вперед и по верху лесной чащи, освещая живые синие деревья, кустарники, таинственные предметы, неизвестные днем, фигуру путевого обходчика, сторожащего путь в темноте и одиночестве. Иван Алексеевич сыграл на рожке долгий приветственный сигнал о готовности входа на разъезд и почтительно вытянул руку с фонарем навстречу механику паровоза, своему незнакомому другу, единственному человеку, который сейчас следит за ним, будучи доволен, что все благополучно и что его ожидают. «Шибко идет, – подумал Федоров, – музыку не услышишь… Нажимает, дьявол, – опоздал минуты на четыре». При замедленном ходе скорых поездов или «Полярной стрелы» Иван Алексеевич успевал иногда расслышать радио или патефон, играющие в поезде. Несколько секунд он вслушивался тогда в мелодию, не обращая внимания на прочий шум, и успевал насладиться музыкой. Если же музыка не играла, Федоров был доволен и тем, что удавалось рассмотреть какое-либо незнакомое странное или прекрасное лицо человека, глядящее через окно на здешние чуждые ему леса; стрелочнику было безразлично, кто это был – мужчина, женщина или дитя, – и неважно, куда ехал тот человек, лишь бы лицо у него было интересное и