Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

с младшей сестрой дома, когда отец и мать были на работе, на фабрике; и однажды в это время к ним домой явилось несколько незнакомых мужчин, которые вынесли все вещи из комнаты во двор и посадили на них детей, оставили их реветь, а сами выбили стекла в окнах и развалили плиту. Дети сидели во дворе на вынесенной из комнаты скамейке и ничего не понимали, они вдруг оказались под открытым небом, а родной дом был разгромлен.

— Как сейчас помню, был такой теплый весенний день. Там мы сидели, пока мать с отцом не пришли с фабрики и не принялись поспешно искать ночлег. Вот так вот и учат в этой стране с малолетства опасаться чужих людей и проявлять осторожность, — сказал брат Анники.

— Что же за люди это были? — спросил я.

— Нанятые властями. Буржуи провели через городское управление такое решение, чтобы все хижины в том пригороде сровнять с землей, потому что они, мол, были все построены после восстания, и построены без разрешения, а у буржуев из-за этого пустуют сдаваемые внаем квартиры. И само собой разумеется, их злило, что одни живут в сооруженных без разрешения хижинах, а у других по всему городу стоят пустыми жилые помещения, которые они хотят сдавать внаем. Наверняка и тебя такое разозлило бы, и наверняка ты бы тоже постарался дать делу официальный ход, — сказал брат Анники.

— Без разрешения на строительство в черте города строиться нельзя при любой власти, — сказал я.

— Разрешения, пожалуй, не было.

— И похоже, тебе только повезло, что в раннем детстве такое случилось. Теперь-то ты высокооплачиваемый деятель. И выучил правила игры, знаешь, что каждый должен заботиться о себе сам, — сказал я.

— Сейчас меня все-таки заботят твои игры с Анники, — сказал он.

— Можешь не опасаться, что я разгромлю каморку Анники, — успокоил я его, допил чай и встал, чтобы размять ноги, брат Анники поворачивал голову, следя, как я ходил взад-вперед по комнате от окна к двери и обратно.

За окном была видна улица и стена дома напротив, и было видно, что происходило там в комнатах, а в стекле окна отражался я сам и все, что было в комнате у Анники. Из окна так дуло, что шевелились занавески, и я сел обратно на диван.

Анники собрала все продукты со стола обратно в пластиковый мешок, сунула его между оконными рамами, вымыла посуду в раковине в уборной, вытерла и поставила ее в шкаф за занавеской. Под столом на полочке лежали старые журналы, и я просматривал их.

Управившись с посудой, Анники села рядом со мной, одернула юбку, соскребла ногтем что-то с полированной поверхности стола, посмотрела на меня и на своего брата по очереди, но как-то со стороны, не в упор.

— Поссорились все-таки? — спросила она.

— Надо же выяснить, — сказал ее брат.

— Мы даже ни разу один другого не ударили, — сказал я.

— Явился сюда хаять и укорять других. Сидел бы лучше у себя в Хельсинки, — рассердилась Анники.

— Ну, это чертовски несправедливо, — сказал ее брат.

— Суешь свой нос всюду, куда и не просят, — упрекала его Анники, она чуть не плакала.

Я отложил журнал и сунул ноги поглубже под стол. Думал о том, что хорошо бы поскорей уйти, но я не знал, как бы получше это сделать.

— Ведь я только хотел узнать, что будет дальше, может, свадьба? — сказал брат.

— Когда дойдет до моей свадьбы, уж я найду как-нибудь возможность сообщить, можешь не беспокоиться, — сказала Анники.

— Ну хорошо, хорошо, — сказал брат.

— И давать мне советы уже не требуется, я взрослая. Накинулся на Ильмари, едва он успел войти в дверь, — выговаривала ему Анники.

— Ну стоит ли из-за этого так скандалить, — сказал брат Анники.

— Верно, не стоило бы. И лучше, если ты помиришься с ним сейчас же, а не через пятнадцать дней, — посоветовала Анники.

— По мне, так, конечно, помиримся, если мы вообще ссорились, — сказал ее брат.

— И пожмите друг другу руки, — велела Анники.

— В самом деле, что ли?

— В самом деле, — сказала Анники.

Она взяла каждого из нас за руку, соединила наши ладони и затем, как говорится, разбила их. Меня подмывало рассмеяться. Анники отпустила наши руки, велела дружить, поднялась и пошла в переднюю к зеркалу, причесаться. Я глядел через раскрытую дверь и видел в зеркале ее отражение, как она причесывалась и как проверила свои глаза, оттянув нижние веки вниз. Заметив, что я за ней наблюдаю, она подмигнула мне в зеркале, затем вернулась в комнату и села на диван.

— А все-таки ты мог бы кое-что о себе рассказать, — обратился ко мне брат Анники.

— Но ты же ни о чем не спрашивал, — сказала Анники.

— Так ведь некогда было.

— Конечно, надо же было сперва полаяться. Но об этом больше не будем, — предупредила Анники.

— Кто все-таки будет отвечать, ты или он? — спросил брат.

— Все равно кто, — сказали.

— Он деревенщина и ест сено, — сообщила Анники.

— И впрямь, что ли?

— Почти, — сказал я.

Он расспрашивал, что я делаю и где работаю, Анники утверждала, что уже рассказывала ему все это. Рассказывала, в какой типографии я работаю, и как долго, и что там делаю.

— У вас там, в типографии, все буржуи, — сказал ее брат.

— Откуда тебе знать, каков я?

— Да уж знаю, — утверждал он.

— Рабочие у нас в большинстве социал-демократы и коммунисты. Коалиционщиков[5] совсем мало, — сказал я.

— Не начинайте опять, — вмешалась Анники.

— Нет, нет, — успокоил ее брат.

— Ну и не начинай.

— Он ведь сам начинает.

— Он прошел конфирмацию, и прививки ему тоже сделаны, — опять сообщила Анники.

— У тебя я ничего не спрашиваю, — остановил ее брат.

— Но я отвечаю, если он сам не может, — сказала Анники.

— Всегда будь на моей стороне, Анники, — сказал я.

— Рост — метр восемьдесят, вес семьдесят восемь килограммов, без одежды, — продолжала Анники.

— Она тебя тайком обмерила и взвесила, — сказал ее брат.

— И раздела догола, — добавил я.

—