Живые картины (сборник) - Полина Юрьевна Барскова

он не был согласен, сбегал по лестнице и выбегал в солнечный город. Тьму и мрак этого города придумали ущербные беллетристы, думал он, тот, кто видел Смольный собор в апрельском солнце, никогда не осмелится такое мямлить. Михаил бежал, лёгкий и пустой, – ноты Баха, его собственные, а не братнины, переполняли и подталкивали его. Он бежал по городу, убегая подальше от того (места, момента, события), где самый близкий, самый понятный, самый похожий на него человек на свете утверждал то, что было ему чуждо.

Прелюд жил в нём, как плод в беременной, подрагивая, улыбаясь, – и чтобы сохранить его именно таким, младший брат обязал себя никогда не слышать, как играет старший: громоздко и растерянно. Михаил добежал до Литейного, остановился отдышаться, во рту было сухо и солоно.

Персефонина роща

Маше Рыбаковой

Сам же я, вытащив меч медноострый и севши у ямы,

Не позволял ни одной из бессильных теней приближаться

К крови, покуда ответа не дал на вопросы Тиресий.

Одиссея, Песнь XI (перевод Вересаева)

Почему всё должно быть так сложно. Аллюзии анаграммы кивки подмигивания переплетения обноски? Ведь можно просто рассказать историю: как дело было, за чем дело стало. Таня мне и говорит, сначала опустив взгляд и резко его на меня затем направив, как детский с опилочной требухой мячик на резинке: не ходи туда, пропадёшь, – лучше напиши это. Что писать, говорю я ей, ведь писать нечего, ничего не было, как мы знаем; как пишется то, чего не было? Герцог рассказывает по этому поводу историю, но она не составляет отдельного пункта, поскольку ее нельзя воспроизвести, а значит, это не представляет отдельной страсти.

В Сан-Франциско в асфальт подмешаны блёстки. Под ногами у тебя поблескивает и поскрипывает ночная небесная сфера, загаженная и унавоженная отбросами бытия. Крыса, Королева Ночи, попискивает своим знаменитым колоратурным сопрано, подзуживая к мести и мировому владычеству. Я заметила это поблёскивание, когда шла за руку с любимым по тёмным аллеям Подбрюшья. То был один из тех редких острых моментов, когда рукодержание, рукопожатие делают смысл, и ты знаешь, что не один. Асфальт мерцал и дрожал под ногами, а я шла в силе своего держания за тебя.

Звездное небо под ногами и нарушение всякого нравственного закона – вот что занимало меня тогда, но сейчас…

Сейчас: при спуске под землю на станции метро Монтгомери прямо на ступеньках сидел и испражнялся человек, его ягодицы гордо и зловеще лиловели в темноте.

Он чувствовал себя вольно, я же как-то оказалась в смятении от этого перевёртыша «личное-публичное» и ретировалась, решила попытать удачи на следующей станции. Вокруг шевелились нищие бездомные обдолбанные «чебурашки», иллюстрируя объёмный корпус текстов о том или о той, кто выбирает спуститься в ад, не позволяя при этом ни одной из бессильных теней приближаться к крови.

Ты идешь себе, шарахаясь всё же бессильных теней, у каждой своя история, свой плач, своя пластика и своя пластинка – Агамемнон, Алкиной, Антиопа – главное, не подпускать их к жертвенной крови, главное, сохранять равнодушие к их, так сказать, ситуации, оставлять их в прозрачности сумерек, с их шприцами, младенцами, каталками, спизженными из продуктовых магазинов Omnia mea. Главное, не позволять себе лишнего, всех этих сердобольных догадок, зачем сидят они, развалившись, вонзившись иглами в свои чёрные вены. Однажды, когда я в антропологическом задоре позволила себе излишне внимательный взгляд, один из них побежал за мной и ударил – несильно, вяло, играючи.

Я жила в этом городе восемь лет – в своё время (сейчас кажется, что оно было, это моё время, когда всё было настоящее, не тяготившееся ни прошлым, ни будущим). Я знаю этот город хорошо. Я знаю, где тут приятное, где тревожное, где пустое, где сладкое. Его топография – моя анатомия, в смысле, моя биография тоже, что-то в этом роде.

Идя на эти крысиные ©пис(ь)ки (перестань уже, за такое бьют по рукам) памяти, я отклонилась к югу от Рыночной улицы, в область злачную, жалкую, нечистую. Хотя – а кто чистый, не каждое ли тело воняет и болеет и страждет и жаждет и предчувствует. К югу от Рыночной улицы по-прежнему хорохорились магазины популярного ханжеского палачества: что угодно для души? Плётки – гаррота – испанские сапожки?

Моему спутнику того времени (моего времени) было угодно. Любливал гащивал захаживал. И меня заваживал.

Помню, окончательно меня сразил лифчик со стальными иглами вовнутрь.

Ебть, подумала я, вот ещё, почему я, такой нежный, должен на это смотреть, должен это примерять? Подошло? Не подошло?

Спутнику цена подошла, он даже и не торговался почти, примерка его также удовлетворила: достаточно нестерпимо. Потом от игл было много крови.

Я-она (во время процедур я-она предпочитала думать о себе в третьем лице, таким образом посильно прикрывая тугую плоть первого) – сколько ловких применений у этого Я – вдова писателя Бабеля, хорошенькая железная женщина-метростроевец, идеально лишённая чувства юмора, с удивлением сообщает: «На мой вопрос, почему же он пишет рассказы от своего имени, Бабель ответил: „Так рассказы получаются короче, не надо описывать, кто такой рассказчик, как он одет, какая у него история…“»

Она-Я, более ни во что не одетая (Медеина дочка, содравшая с себя отравленное исподнее вместе с кожей), стояла в душе, а кровь стекала по пальцам ног, отчего они становились похожими на первые нежные розово-белые редисочки.

Ленивым напряжённым голосом спутник взывал ко мне из спальни – готова уже?

О, мир грёз (идешь сейчас по Московскому проспекту, парадизу детства, открываются миры: «мир стиральных машин», «мир холодильников», «мир сантехники») – таксономия игры! 148. Он сечёт розгами только по лицу; ему нужны красивые лица. 149. Он без разбору сечёт розгами все части тела: ничего не щадит, включая лицо, щель и грудь. 150. Наносит хлыстом из бычьей жилы двести ударов вдоль всей спины юношам от шестнадцати до двадцати лет.

Кровь смылась, сперма смылась, дерьмо смылось, орудия поистрепались, грим уплыл (чёрные и серебряные тени, блёстки, подмешанные в асфальт).

Пытка – что мы скажем о ней? Каков её сюжет? В чём её событие? Кто её герой?

В момент, когда ты терпишь пытку, впиваясь ногтями в кожу ладоней, – чего ты ждёшь и чего ожидаешь? О чём помнишь? Помнишь ли ты себя?

К югу от улицы Рыночной вам предложат какие угодно, и всё по сходной цене, орудия нежного палачества, обладания и подчинения – поразительно