Живые картины (сборник) - Полина Юрьевна Барскова

теперь, что людям с грубым воображением для всего этого нужны орудия, костюмы, декорации. А людям с деликатным, пылким воображением – такие прикосновения смешны и нежеланны, нежелательны. Ни к чему.

Костюмированное палачество, разве ты сравнишься с тем, что гибель всерьёз – неосязаемо, бесплотно, неостановимо, не знает ни конца, ни начала, длится всегда, проникает повсюду, найдёт тебя везде, надо же, даже здесь.

Вот зачем я блуждаю сейчас по Сан-Франциско – каков, спрашивается, мой маршрут, какова моя цель, какова моя причина? Может быть, дело в этом: недели две назад мне пришло письмо от человека, предавшего меня геенне огненной в том нежном возрасте, когда. Каковой возраст следует считать нежным? То состояние душевных мускулов, когда всё в тебе ещё подвержено, поддаётся лепке, воздействию, когда ты ещё вся глина – твёрдый мягкий влажный ты опускаешься поднимаешься падаешь исчезаешь следуя мановению своего педагога; потом унижение и разочарование тебя дважды предадут огню – с разным температурным режимом, – и ты станешь очень твёрдый и очень хрупкий. Но в пятнадцать – входи кто хочешь, бери что хочешь.

Для этого, для того чтобы отправить тебя в ад, автору доставшего тебя из-под земли письма, уверяю вас, не потребовались ни плётки, ни щипцы, ни какие-то хитрые хмурые приспособления. Автор письма, пришедшего сейчас, воспользовался тогда податливостью, жаждой, жалкой жадностью, всем тем, что существо подростка испускает из себя, как погибающий скунс, – в невероятных постыдных количествах. Вонючие струи податливого внимания.

Классическая разница в возрасте в тридцать пять долгих лет (ночной телефонный разговор – сердце, знаете, так остро, то растёт, то уменьшается – не оставляйте меня сейчас одного). Моделируя таким образом своё поведение с помощью своей философии, он приближался – всегда издалека, всегда на дразнящее Вы.

Что Вы сейчас делаете? Вы одеты?

Ты лежала в темноте в бабушкиной ночной фланелевой оранжевой рубашке 72-го размера (подарок от всего дряхлого сердца – можно было в ней разместиться, как в шатре, разместить всё внезапно ставшее пухнуть и зреть детское тело) и всё думала, как там, на другом конце города, его сердце увеличится и уменьшится, вздрогнет и выбросит, взорвётся, как напрягшееся астрономическое тело, и станет звёздной пылью-пеплом. Кроме разговоров о взрывоопасном сердце, тогда, можно не сомневаться, упоминались и другие органы и процедуры, но вот загвоздка, как сказал Принц Датский, – тогда, как и теперь, перепробовав все инструменты и приёмы и многое притупив, ты знаешь, что всему цена – сходная, и только одному нет цены – тяжёлому точёному ледяному расплавленному голосу в телефонной трубке тоскующей отроковицы, голосу, приказывающему: я сейчас умру – посему встань передо мной, как лист перед травой, встань, лазарь, немедля явись мне и будь моя.

Письмо теперь сообщало, что его автор приехал в калифорнийский край нынче с целью – правильно, как вы догадались, – на сей раз уже окончательной смерти, и надо же, какое совпадение… оказаться в одном калифорнийском раю – почему бы нам, собственно, не поболтать о том о сём на посошок?

В полном отупении от налёта реинкарнированного и заново умирающего змея я моталась осенней ночью по скверным местам Сан-Франциско, пытаясь связать времена и разные проявления боли: радостьстраданье одно блеял издалёка своим волшебным козлетонцем один ненасытный эстет.

Порок и добродетель тоже недалеко ушли, гудел другой, – если бы герцогу сказали, что у людей тем не менее существуют идеи справедливости и несправедливости, он бы ответил, что эти идеи относительны. Я не собираюсь сдерживать свои инстинкты, чтобы понравиться Богу. Ими меня наделила природа, и если бы я ей воспротивился, это бы вывело её из себя. Я лишь инструмент в её руках. Моделируя таким образом своё поведение с помощью своей философии, Герцог с юности пустился в самые постыдные и поразительные авантюры. Вслед за совершённым преступлением приходило состояние полного равнодушия к жертве и к тому, что только что произошло.

К тому, что только что не произошло. Так что же, собственно, произошло? – спросит сбитый с толку читатель. Так пролежав всю ночь, обложенная, как холодными грелками, видениями его гибели, отроковица мчалась к первому метро, вбегала – он приподнимал змеиные, драконьи веки и в отвращении изрыгал: зачем Вы здесь – Вы жалки. Пошла прочь.

Так повторилось много-много раз.

Пытаясь понять: а) ехать ли любоваться на погубителя души своей в агонии химиотерапии; б) что же это за блядский такой сюжет, приведший меня сюда на мерцающий асфальт, чтобы заново обсудить с собой вопрос этический – следует ли заново идти в логово издыхающего дракона, некогда сожравшего, сжамкавшего твоё сердце (вот так: ням-ням-ням), вероятно, именно этот вопрос и является событием-сюжетом – тем, без чего не живут, не держатся ни приличная неудавшаяся жизнь, ни приличная проза. Хороший вопрос всегда задаётся дважды. Вновь я посетил: событие боли.

Приди ко мне и будь моя. Я, знаете ли, стал совсем нехорош. Лицо с тонкими чертами, довольно красивые глаза, но отвратительные рот и зубы, тело белое без растительности, зад маленький, но стройный, позже мы поговорим о других его пристрастиях. Тиресий, что же сталось со мной, что я здесь делаю, зачем я здесь, что я пишу и чем?

Тиресий аккуратно выдыхает:

«Думаю – что это проза. Этот текст не распадается ни на фразы, ни на фрагменты. Что-то его связывает прочно. И еще мне очень нравится – это страшно трудно и редко достижимо, – что слова как бы вдавлены в слова. Не умею сказать точней, но так чувствую и – когда это удается (несколько раз) – завидую, то есть жалею, что мне столько раз не удавалось. Это про эстетику. А насчет этики и психологии – мне нечего сказать». Тиресий-то был стилист. Он научил тебя железными словами делать им больно, делать им сладко, делать их ими – а голос должен быть при этом твёрдый и лёгкий. И тогда они будут смотреть на тебя, как будто ты горящий куст: вот увидишь.

Что же он сделает с твоим сердцем на этот раз? Заберёт вместо своего, разложившегося? Снова изблюёт его из уст своих? Механизм призыва был необходим, как вампиру – солёная струйка, для поддержания хрупко-мощной жизни. Возвращение в вопрос, возвращение в себя двадцатилетней давности, возвращение в местность – повернёшь направо, будет бакалейная лавка, за ней помойка, за ней сад. Всё вместе – маршрут боли, когда ты бежишь, зная утешить его и обладать им, и всегда находишь его в отвращении к тебе, в раздражении.

Тебя снова приманивают на тристанову приманку, ковыряют в сердечной мышце, как в