Живые картины (сборник) - Полина Юрьевна Барскова

– я представляла себе Марину Малич во всём разнообразии обстоятельств, поворачивала её жизнь как калейдоскопную трубочку – узор менялся, но оставался тем же: её асимметричное гордое лицо, застывшее в удивлении, что жизнь всё сужается, а смерть всё не приходит. Проговорив себе наизусть хорошо избранный зловещий кусочек приключений Марины Малич, я засыпала – шпилька торчала из глоцеровской книжечки, как сюжетообразующее веретено: чёрная и негнущаяся.

Подруга заглядывала в комнату, выключала свет. Я всегда оставляю свет включённым во всех комнатах жилищ, где мне приходится ночевать, – с тьмой лучше сходиться на свету, при свете.

А потом у них у всех внутри вдруг завелись маленькие девочки, и я стала о них всё время думать – и у рыжеволосой подруги, и у русоволосой подруги с глазами как малахитовые осколки, и у той, с волосами как веселая соломка (внутри живёт уж, земляника засохла), которая так ждала свою девочку, что уже кричала об этом на питерских площадях: «Где же ты, моя дорогая?» Всё это нетерпение не было мне непонятно – когда во мне стала жить моя девочка, я пришла к Нонне и сказала: «Будет девочка». На что она приподняла беличьи брови в смятении и сказала: «Естественно, а кто же ещё?» Анекдот наоборот.

Девочка внутри девочки – плеоназм, гротескная матрёшка, это уже чересчур, боль внутри боли, девочка разбухает и рвётся по швам, чтобы родить себе себя. Чтобы пронаблюдать почти снаружи уже пережитое почти изнутри.

Когда над лагерем амазонок смеркается, мы ложимся рядом и начинаем приглядываться друг к другу, принюхиваться. Вот лежит моя надменная крутолобая дочь, изо рта – острый и нежный дух. Она кладёт на меня обезьяньи руки и ноги, иногда зажимает в руке прядь моих волос, волнуется, иногда приоткрывает сквозь сон один глаз, как героиня самой страшной сказки про хаврошечку, пир бдящих циклопок. Сказать, что она не похожа на меня, – преуменьшение. Приговор был вынесен моим вечно длящимся учителем вождения Вальтером: в момент отчаяния (урок № 38) он подъехал к нашему домишке, где можно было наблюдать буколическую сцену возрождения грядки: Нонна и Фрося вдохновенно сопели над рассадой. «Да… – простонал Вальтер. – Дочь – красавица, мать – красавица, а ты в кого такая?» Вопрос не показался мне несправедливым или неожиданным, но я сказала Вальтеру, что сейчас разобью его учёную машину о столб. «Не разобьёшь, – обречённо сказал он, – рычаг-то у меня под ногой».

Все мои подруги – невероятные красавицы. Это одно из моих излюбленных развлечений: наблюдать, как им вслед поворачиваются головы прохожих, как в кафе, куда мы входим, застревает мгновенная тугая тишина. Самый горький урок-крушение на эту тему наблюдения за наблюдающими я потерпела известно когда, в затопленной бурыми водами европейской столице, где существо со светлым именем, очень светлыми волосами и глазами и умилительным способом катать rrrrr (aimez-Vouz Benjamine Kaverrrine?) решило искать у меня защит от навязчивого обожания света. Она застала меня за стиркой вонючих носков над вонючей рыжей раковиной. «Сколько их осталось ещё там?» «Одиннадцать», – ответила я с ледяной ненавистью снайпера, оглядывающего траншею противника. «Не могла бы ты сделать паузу? Я хочу, чтобы ты прочла – тут тебе немного слов написала я». Слова прочитала я и нашла то, что искала она. Она растаяла у меня в руках и на языке не медленно, распалась, что та Снегурка: хочу, хочу прыгнуть над огнём, бабушка, дедушка. Да, пожалуйста: прыгай. Я катала в ней свои rrr и возвращала ей её собственные, и она раскрылась и лежала растерзанной натюрмортной устричкой, и свет падал через кубок на чёрную от плесени лимонную корку. Затем я бежала от возведённой своими опытными руками руинки, как неопытный убийца: я летела в пустую и солнечную Калифорнию испытывать свою так называемую судьбу – прожить жизнь, ни на кого не опираясь, не притворяясь никому опорой, лишь наблюдая за красавицами многослёзным глазом аллигатора на диэте. Да неужто я, как, допустим, сестра и мать Марины Малич, – всего лишь инструмент увечной силы, пахучий глухой нарциссик, слыхом не слыхавший, как нимфа Э. зовёт его, убогого, застывшего, – на помощь? «Никогда более я не притронусь к своему отражению ни рукой, ни языком, ни тем, что горит при расставании навсегда, не потревожу отражения», – такое было моё заклинание.

А теперь вот в Калифорнии надулись по весне животы, и в них покачиваются новые девочки. Им там тесно, жарко, спокойно: они готовятся к превращениям. Маленькие красные брусочки глины – их будут мять и оглаживать и оценивать и расценивать те, у кого под ногой рычаг. Их раскроют, сожмут, придавят, наполнят криком, и, когда сил не будет больше терпеть, они схватятся за себе подобных. Они там будут искать связи, и силы, и свободы. «Значит так, – сурово произнесла Динка, голос её опять поменял тембр, становясь из самозащитного котёночьего писка негнущимся и спокойным, – я не понимаю, о чём ты думаешь, тебя должно занимать сейчас, что мы пьём, только это». И направилась к бару – сердитая и твёрдая.

Сестрорецк, Комарово

Остапу

1985

«Самое тебе время писать путешествие», – засмеялся мой собеседник и пошевелил несусветно длинными пальцами. Я с трудом сосредоточилась на его словах, зачарованная этим движением, как всегда отвлечённая формой от содержания.

Мой друг японец, меланхоличный и прихотливый пониматель русской поэзии, был красив, поэтому зачастую лучшая часть его слов пролетала мимо меня, рассеиваемая утренним тревожным светом, который и издаёт эта самая настоящая красота: хочется зажмуриться, хочется отвернуться.

«А, – сказала я, – путешествие… Ага, хаха, презренная не-путёвая п(р)оза поэта».

«Да нет, – сказал собеседник, усмехаясь, – железнодорожная проза, голубушка проза, вся пущенная в длину. Проза сродни времени, его кажется слишком много, оно везде – сколько у тебя времени, столько у тебя прозы: не то стих, который вырывается-взрывается, а что ж нам потом делать? Акт – эрекция – эякуляция (неотразимые монстры из медицинской энциклопедии), – вот тебе твои занятные полчаса, а потом что делать? А потом проза-матушка».

Какое же из путешествий мы выберем для заполнения неловкого ландшафта времени, открывающегося глазу после сладкой контузии?

Пожалуй – это.

Нет, сначала о другом – не о путешествии, а о местонахождении, заключении своего рода.

Мой папа недомогал.

Иногда его лицо принимало слегка фиолетовый, да чего уж, синюшный оттенок, рот криво сжимался, и слова уже окончательно переставали вырываться оттуда. Это значило, что пришло время нам снова отправляться в санаторий.

В тот год нам выпало принимать ванны в городе Сестрорецк на восточном