Живые картины (сборник) - Полина Юрьевна Барскова

Вся жизнь ушла из и от меня (а ведь в меня положено очень много жизни!), и, помимо того пешеходного перехода через Невский, мне тогда было идеально всё равно, где быть на земле либо куда направляться (а ведь ещё недавно чувства места и направления были самыми развитыми из моих чувств!).

Следующий всплывающий островок воспоминаний (полагаю, память устроена, как суп, в котором двигаешь ложкой, как веслом, и всплывают неожиданные вещи в неожиданной очерёдности). Тётушка, бешеная навсегда красавица с сапфировыми (так сказал бы Бунин – вот он сидит долгой унылой ночью с кхекающим Чеховым, придумывает слова; Книппер жёстко смотрит в зеркало на свой безупречный маленький лоб, улыбается, выходит) – именно сапфировыми глазами на очень смуглом, всегда пахнущем мёдом и полынью лице, увезла меня в лес и к воде. Моя тётка научила меня многому: отличать зимородка, собирать костянику, потом выдавливать её в марлечке и эту кровку проливать на взбитые сливки утром. Пока ещё ничего не случилось на свете, и твоя кошка Люська ещё спит у тебя на подушке с торчащей изо рта лягушачьей ногой.

Тётка научила меня нестись по холмам, как зловещая охота за улепётывающим семейством белых грибов или идти по сосновым просекам, вырезая поселения маслят – «вот так вот так сожми здесь».

Это у неё я унаследовала этот азарт и хищную радость, которую ты испытываешь при запахе сибирского леса, когда всё здесь твоё и ты сам – всего этого, всему этому отдан и служишь. Детское имя Лёля пристало ей, и казалось мне приветом от такого одного любителя слов и звуков, который тоже лежал в куцей кроватке во тьме, вспоминая грибы, и мох, и мокрую жёсткую траву.

Лёжа в куцей кроватке во тьме, я слушала застенный разговор тёти с мужем:

«Кто же её замуж возьмёт? Так она никогда не выйдет замуж… Она же совсем ничего не умеет! Она ничего про это не знает – ну что такое семья». Чтобы не помешать этой беседе жидкими рыданиями, я встала и направилась к воде – к Обскому водохранилищу. Я сидела на пирсе и прислушивалась, как проплывают – никогда уже не в силах опуститься на дно – глистатые лещи. Вот и я, думала я, такой теперь глистатый лещ, выкинутый из жизненной гущи и тьмы на бессмысленную поверхность.

По выходным меня отвозили к бабушке в город.

Бабушка пекла очень маленькие и очень жирненькие пирожки с капустой, которые всё семейство ело, почтительно постанывая. Затем мы переходили к официальной части нашего визита. Ею (этой частью) была я.

Понимаешь, сказала Лёля, мы решили ей не говорить, ну, что он погиб, у неё же давление.

А что вы ей сказали?

Ну, что он тебя бросил и что ты вот расстраиваешься.

По выходным бабушка преподавала мне науку любви, то есть объясняла, как сделать так, чтобы ты вернулся и уж тут-то точно любил бы меня всегда. Уроки проходили в обязательном присутствии одного из домочадцев – если не самой Лёли, то кого-нибудь из её отпрысков, насмешников с рысьими глазами, или её старшей сестры, совсем другой и очень грустной Беллы. Домочадцы выставлялись на дежурство, чтобы я не дала слабину, но зря они во мне сомневались вообще-то. Разговоры с бабушкой о секретах власти над лёгким мужским сердцем успокаивали, убаюкивали меня гораздо лучше, чем когда мой двоюродный брат Антон сидел потом и гладил меня по голове, так ему было жалко и стыдно моего несчастья.

К тому же бабушка явно знала, о чём говорила: когда в кузбасский мёртвый послевоенный шахтерский городок приехал спец-вдовец-молодец, именно ей – старшей его на десять лет с трудным характером обладательнице четырех разномастных голодных детей – он и достался на всю долгую счастливую жизнь. Смерти Игоря Михайловича бабушка не перенесла и впала в жалкое безволие, пока ей не подвернулась я с очевидными пробелами в области семейного счастья, требующими заполнения. Воскресенье за воскресеньем бабушка объясняла мне, как надо готовить, стирать, убирать, одеваться, душиться, причёсываться, чтобы тебя, не дай Бог, не бросили.

Духи должны быть немного горькие, начинка у пирога с капустой – лёгкая, муж не должен догадываться, что и когда у тебя бывают месячные, – поразившая меня подробность идеальных отношений, слившаяся с тётушкиной страшной поговоркой «мужу-псу не показывай жопу всю». Тётушка, дочь бабушки, явно тоже впитала её важные уроки.

Потом мы снова ехали в лес и к воде, и я там бродила уже не девятилетняя измазанная в костянике и чёрной грибной слизи, а какая-то огромная девятнадцатилетняя бестолковая птица или рыба – то ложилась на мох, то садилась на камень и всё закрывала глаза и думала о тебе.

Как человек с нетривиально устроенной, капризной, но сильной волей, я всё старалась внутри себя превратить 2D в 3D, на мгновение увидеть тебя движущимся навстречу мне в наушниках (в них почему-то всегда – Битлз) по этому самому треклятому Невскому – на нём всё началось и всё закончилось. Так вот я говорю вам: это невозможно, в том смысле, что мне это не удалось.

Тебя больше не было вообще нигде, и как бы мощно я ни пыталась представлять себе твоё лицо и беспомощно кривящийся в конце акта рот, лаская себя жалостливой ловкой рукой, как бы я ни пыталась воссоздать, тон за тоном, твой мяукающий голос, – ничего больше у меня, мне не было. Я осталась одна.

Некоторое напряжение и колебание – от скачков, от надежды («нет уж, после ватрушки с брусникой, Полина, никто не устоит!») до пустоты вод и обратно – дало о себе знать. Я заболела странной болезнью, которую старшая двоюродная сестра-врач диагностировала как «возможно, холера». Лёля стала вся сапфировая, как её глаза, облокотилась на стену и сказала: «Что же я Нонночке скажу?» Зато старшая, грустная Белла, безапелляционно произнесла: «Будем давать кровохлёбку».

Кровохлёбка – это такая волшебная травка (помните – Гауф, Карлик Нос, премудрая гусыня?), на которую надеются, когда уже не надеются. Её название соответствует интенсивности её воздействия, избавлю вас от подробностей, я ж не маркиз де Сад. Мы пошли за кровохлёбкой на рынок – меня рвало, и качало, и кружило. Лёля, побоявшаяся опять же оставить меня дома одну, крепко поддерживала меня за руку. Был очень яркий и солнечный день, над рынком плыл Джо Дассен и уверял, что если бы тебя не было, всё бы буквально тут и закончилось. Как же! Рынок кипел и булькал, и в