Живые картины (сборник) - Полина Юрьевна Барскова

Весь этот комок тепловатого бреда бился и жил во мне с тех самых пор, и, когда молчание папы достигало уже температуры заполярной, я глядела на него, улыбаясь, и думала: ничего-ничего, а вот он, другой, он бы уж не смолчал, мы бы читали с ним друг другу вслух про Монте Кристо… и всякое.

Так что отлучка молчащего была ею воспринята как наказ судьбы, отправляйся, мол, в путь, на Комаровское кладбище, там (она навела свои жалкие справки прикормыша ленинградской словесности), там рядом с могилой своей яркой матери (у меня, может, и бабушка есть – в смысле была? – «лицо неопределённого выражения чуть выдвинутый вперёд подбородок волосы огорчают она красит их в красный цвет что придает ей вид осенний а заодно искусственный любит она играть в преферанс чуть не довела себя этим до второго инфаркта но вот происходит чудо – она принимается за работу – и тут происходит чудо») – там спит и он.

До кладбища от санатория было часа два бодрым шагом. Её шаг никогда не был бодрым. Путь шёл через станцию, потом вдоль озера, она перешла рельсы, чуть не упала, горячо пахло дёгтем и машинным маслом. От станции к кладбищу тянулся мелеющий ручеёк зевак и легитимных скорбных родственников.

Сколь увлечённо переходила от плиты к кресту и от звёздочки к булыжнику. Под камнями сими покоились советские и антисоветские знаменитости, которым врач прописал бодрые балтийские ветры и мелкий песок дюн, режущий глаза.

И вот наконец – он. Рядом со своей мамой. Фрондёр и ленивец рядом с упрямой труженицей-пчёлкой, которой иногда удавалось выжжужжать из себя прозу абсолютной горестной чистоты. Вдвоём эти знаменитые мать и сын могли бы считаться идеальной пьетой, аллегорией ленинградской литературы: недовыраженной, недопрочитанной, изъевшей себя компромиссами, в конце концов – неотразимой. У меня с собой были припасённые в дорогу останки санаторного завтрака – сырник и яблоко. Я села на землю рядом с надгробием, на припёк. Принялась полдничать. Ощущение, что пришёл, добрался. Что тебя дождались – без тебя не садились за стол, посматривали в окно и на часы.

Что я, собственно, собиралась делать с этим новым знакомством, с заново приобретённым отцом? Об этом я не особо думала тогда. Так в момент завязи новой страсти не думаешь о преградах, рутине, жалких словах прощания, ни о какой невозможности, но весь плавишься в лучах узнавания и предчувствия близости: как же всё это будет на этот раз? К какой части тела прикоснутся сначала руки, губы, жизнь твоего другого? Мне просто нравилось изобретённое дурного тона чувство, что теперь я была не одна на свете, что спящие за оградкой красавец и красавица, если бы только расколдовались под магическим воздействием крошек моего сырника, пожалели бы меня и, может даже, принюхавшись, приняли бы за свою.

Развязка

Стоит ли говорить, ты ведь догадлив, мой читатель, что комаровский статный остроумец не имел ко мне, а значит и к тебе, прямого отношения. Скорее – косвенное. Ничего эта загородная прогулка тогда не разрешила.

Березовый сок в огромной мутной банке – папа всегда приносил его мне в свой день рожденья, пятого мая, в авоське, так начиналась весна.

Что же там было такое мутное – сок или стекло? Ничего не разобрать.

После его смерти я нашла в ящике его стола огромную пачку моих стихов, переписанных им от руки идеальным, брезгливым почерком – при жизни о них меж нами не было сказано ни слова.

Как последний признак этой жизни, из его трубки вышел таракан и отправился в свой путь.

Дона Флор и её бабушка

Сорок лет назад, на открытие колледжа, куда меня нынче занесла судьбина, приехала старенькая Анаис Нин. Процедура имела место в чистом поле: маленькая анаис вышла в это чистое поле и распахнула своё манто, и вся собравшаяся братия умников и знаменитостей увидела её знаменитое маленькое тёмное предсмертное тело.

Был май месяц, и это тельце приятно потрогал ветер.

Анаис-анаис, твоим дневникам я обязана завистью (почему ей можно, а мне нельзя?) говорить о том, о чём нельзя говорить, – а о чём же ещё тогда говорить?

Это было чуднóе лето.

Ты погиб, а потом тебя отпевали в Преображенском соборе, и я стояла над твоим открытым гробом, и плакала, и думала, как же всё это должно выглядеть со стороны. Слёзы приносили облегчение, но и размывали хоть какой-никакой слой принадлежности к живым: образовывалась грязевая воронка, сель, куда меня затягивало всё крепче с каждым моим театральным, хорошо темперированным всхлипом.

Однако я решила не сдаваться и придать происходящему чёткие формы. Каждый вечер в час назначенный я ездила на Невский, где красная башня Думы, и становилась стоять-курить напротив одного места.

Мне казалось, что железная регулярность этого стояния способна если не отменить, то как-то изменить тот факт, что ты вышел переходить дорогу один и то ли задумался, то ли оступился, и я никогда ничего не узнаю о тех треске, боли и удивлении, которыми закончилось твоё сознание. Это было лёгкое и торопливое сознание восхищённого фокусника от литературы, ничто и никого не впускавшее в себя глубоко и надолго, но ненадолго всецело предававшееся новому предмету изучения. Затем – его предававшее. Но тогда вдруг, в неловкой перемене амплуа, предателем оказалась я, так как ты сошёл со сцены. В заботливом свете всё слабеющих белых ночей я рассматривала выбоинку на асфальте, ботинки прохожих, подстёршиеся полоски пешеходного перехода в надежде, что возникнет способ ослабить это вот – как будто мне слева поднесли острое и нельзя дышать. На другой стороне проспекта загоралась вывеска – название магазина с тиком в одну дёргающуюся букву, и тем я забавлялась часа по три ежевечерне.

Смеркалось, я возвращалась домой, ковыряла корявым ключом в корявом замке, ложилась лицом к бурой диванной обивке. Ни мама, ни кот не решались заходить ко мне в комнату. У них случился кризис аргументации.

После месяца моей вахты всё же мама спохватилась, что надо что-то делать – то есть приставить стражу к страждущему стражнику.

Меня было решено отправить на сохранение к бабушке – в Сибирь.

Похожая на чайный гриб бабушка проживала в некотором сибирском городе в нервном паутинноподобном союзе с двумя дочерьми и их семействами.

Мама посчитала, что этой гвардии должно хватить для слежения, чтобы я чего не наделала. Она не могла знать,