Живые картины (сборник) - Полина Юрьевна Барскова

попадания, сухое щёлканье, и плоская жестяная птица машет жестяными крыльями». Вот только в одной этой птичьей метафоре их блокадные взгляды сойдутся: блокадные записки Бианки так и называются «Город, который покинули птицы». Это для него эвфемизм, пароль проклятия, его «нет» надежде.

Шварцевская записная книга – заплачка по недопроявившейся пьесе. Только в разрозненных, сшитых начерно человекосюжетах этой книги блокада восстала как правильное место для души ленинградского интеллигента, прошедшего тридцатые. Иными словами – это ад, единственная долина, где может существовать душа-трус, душа-раб, душа-предатель, душа, которой всё время больно, никогда нигде не небольно, – ленинградские писатели-выживатели на глазах у свидетельствующего Шварца сходят с ума (потом, нехотя, неспешно возвращаются в ум), бесшумно, как листья, падают в обморок, выходя из пыточных зал заседаний, постоянно упражняются в мастерстве поклёпа. Шварц схоронил, проводил и растерял своих титанов, своих возлюбленных врагов (ничто не сравнится с накалом его элегической и эротической ненависти-страсти к Олейникову), остались ему на обозрение Воеводины, Рыссы да Азаровы и прочая протёртая веком мелюзга: эти персонажи успокаиваются, оказавшись в блокаде – в том, что он, прищурившись, называет доброкачественной бедой, той, что губит, не искушая.

Можно ли сказать, что для Бианки блокада – это тоже беда доброкачественная?

Есть вроде такое понятие «скоротечные роды» – младенец прорывается на свет сквозь мать, не привыкшую к такой степени боли.

Скоротечная блокада того, кто навещает город внезапно и ненадолго, есть скоротечное рождение знания. Он видит всё – ни к чему ещё не привык, ни во что не врос, смысл и Бог не исчезали для него изо дня в день. На крыле самолёта (тут же сравнённого с птицей, иначе Бианки не умеет) он переносится в место глухой, сплошной гибели – раньше он слышал о такой только в жалких, извиняющихся письмах умирающих ленинградских друзей.

Шварца в блокаде интересовали люди, предпочтительно – статисты (премьеры в большинстве своём быстрёхонько испарились на восток ещё в тёплые месяцы года): дети, старухи, дворники, незадачливые управхозы и шпионы, почти никто из них не доживёт до весны.

А Бианки, с детства дразнимого словом «поэзия», интересуют метафоры – то есть гибридомонстры – сращения птиц и рыб с самолётами, светляков с фосфорными значками во тьме: чем притворяются, чем кажутся обрывки блокадного бытия? Блокада здесь оказывается явлением природным – возникаeт своего рода натурфилософия блокадной ситуации: всё здесь противоестественно уже с первых впечатлений, крылья самолёта, в отличие от всех бианковских варакушек и скворцов, неподвижны – и вообще это не птица, а рыба, воздушная рыба. Чудовищное чучельце!

Он всё это пытается разглядеть в блокадном городе – и не может найти прямые слова (отчего, вероятно, впоследствии и заболевает) и воссоздаёт метафорически, мёртвый город оживает, притворяется живым – как музейная диорама: «Город обступает нас всё шире. Медленно – как замедленные движения в кино, медленно бредут люди. Не люди: носатые обезьяны. У женщин особенно: костяные лица, провалы щёк – необычно выдавшиеся, увеличенные носы…»

Как на той диораме его детства не разобрать, где мёртвое, где живое, где носатая обезьяна, где преувеличенная дистрофией уродливая блокадная душа.

Вернувшись из мёртвого города, он записал скверный стишок, что нередко происходило с ним в моменты потрясений – он проговаривался:

Невыносимы: волчий холод,

Лишений всё растущий ряд,

В висках весь день немолчный молот:

Там люди, люди гибнут зря!

Плиски. Птичий язык

Вернувшись из мёртвого города, он отлежался, покорябал нечто в тайном своём дневничке и опять принялся уходить в лес и там стоять – то с открытыми, то с закрытыми глазами, прислушиваясь, принюхиваясь, присматриваясь. Мир, в котором обитает Бианки, нам чужд, слова его темны и тем манки, таким образом тревожат нас и всё же имеют к нам отношение:

«В сырых кустарниках появились синегрудые варакушки и пёстрые чеканчики, на болотах золотистые плиски. Прилетели розовогрудые жуланы (сорокопуты), с пышными воротниками из перьев турухтаны, вернулись из дальних странствий погоныш и дергач, зелено-голубые сизоворонки».

Ну, скажите мне – кто все эти твари? Что представляется вам в ходе предложения «прилетели розовогрудые жуланы» – какие невозможные, смешные чудеса? Совершенно очевидно, совершенно и очевидно, что автор их всех придумал – перед нами иная чужая планета, порождение фантазии человека, не придумавшего убедительных причин обитать на собственной планете.

Плиски? Какие ещё плиски? Да нет же, утверждает Бианки, это мы на своей планете, на своём болоте – чужие, слепые, немые, убогие.

Мы (в смысле я) не знаем варакушку (птица семейства дроздовых отряда воробьинообразных. В зависимости от подхода к классификации, вместе со всем родом соловьи может относиться к семейству мухоловковых. Размером чуть меньше домового воробья. Длина тела – около 15 см. Масса самцов – 15–23 г, самок – 13–21 г. Спинка бурая или серовато-бурая, надхвостье рыжее. Горло и зоб – синие с рыжим пятном посередине; пятно может быть белым или только окружено белым. Синий цвет снизу окаймлён черноватым, а затем рыжими полукольцами поперёк груди. Хвост рыжий с черноватой вершиной, средняя пара перьев хвоста бурые. Самка без синего и рыжего цветов. Горло беловатое, окаймлённое буроватым полукольцом. Клюв чёрный, ноги буро-чёрные).

Какими бы ни были горло и зоб, погружаясь в эту прозу, погружаешься в вымышленный и умышленный мир. Чем далее продвигаешься в этот сизо-вороной и зелёно-голубой язык, тем менее слышны удары волны по Университетской набережной, удаляется вся дрожь-ложь города с жалящими и пьющими яд друг друга литераторами и литераторскими мостками. Остаётся Бианки, остаётся один, вышагивающий по мёрзлой болотной жижице, весь обратившийся в слух, тут тебе и голоса птиц, там тебе и голоса рыб. Тот самый сказочный дурак в стремлении спрятаться от царя, забредший в чашу и прозревший. «Надеюсь создать толковый словарь языка здешних мест». Не-здешних мест! В очередном своём самоизгнании в деревне Михеево Мошенского района, где оказался-спрятался в первую военную зиму, он не перестаёт собирать свои волшебные слова, которые защитят его: спрятанный, невидимый язык, собрание настоящих слов – его предмет веры.

Счастливый конец

«Лескоры наши скололи лёд со дна одного пруда и раскопали под ним ил. В иле лежало много лягушек, целыми кучами забравшихся сюда на зиму. Когда их вытащили, они оказались совсем точно стеклянные. Тело их стало очень хрупким. Тонкие ножки ломались от самого лёгкого и слабого удара, и при этом раздавался лёгкий звонкий треск. Наши лескоры взяли несколько лягушек к себе домой. Они осторжно отогрели замороженных лягушат в тёплой комнате. Лягушата понемножку ожили и стали прыгать по