Памятник крестоносцу - Арчибальд Джозеф Кронин

решимостью заговорил Мэддокс, принимая из ее рук вторую чашку чаю. – Вы кажетесь мне очень здравомыслящей женщиной, а потому я и хочу прибегнуть к вашей помощи. Я приехал просить вас уговорить вашего супруга, чтобы он позволил мне быть его посредником.

– Но ведь вы же сказали, что являетесь его агентом.

– К сожалению, я только им числюсь. За последние восемь лет в моей галерее не было ни одной работы Десмонда. Однако я уверен, – и он бросил на нее вопросительный взгляд, – что в мастерской у него полно новых картин.

– Да, – скромно подтвердила она, немного растерявшись. – Они все вон там. Но он не хочет с ними расставаться. Он мне так и сказал. После того случая он поклялся, что никогда в жизни не выставит больше ни одной картины.

– Это было давно, и с тех пор утекло немало воды. Искусство, миссис Десмонд, – при этом гость слегка наклонился к ней, – любопытная штука: оно долгие годы развивается по прямой, а потом вдруг метнется куда-то в сторону. Одно время картины вашего мужа было почти невозможно продать. А сейчас, судя по тем сведениям, которые я получил из Парижа, есть все основания полагать, что они найдут сбыт у избранной и тонкой публики.

Он надеялся вызвать у нее возглас удовольствия или удивления. Но она лишь спокойно улыбнулась: ее ничуть не потрясли его слова, а тем более упоминание незнакомого города, который назывался так чудно.

– Ну и что же?

– Как что?! А в материальном отношении… Это может произвести немалую перемену в вашей жизни.

– Мой муж, – она произнесла это слово с нежной гордостью, – мой муж ни во что не ставит деньги. И если не считать красок и тому подобного, он вообще не тратит на себя ни копейки.

– Однако человек он по натуре независимый – я хорошо знаю, что это так… – Мэддокс слегка помедлил, но тут же довел свою мысль до конца: – И его должно унижать… мм… вы уж меня извините… то, что вы содержите его.

– Да он об этом и не думает, – решительно возразила Дженни, – и, надеюсь, никогда не будет думать. – Она поднялась с места. – Все, что у меня есть, принадлежит ему в такой же мере, как и мне, мистер Мэддокс, и для нас двоих этого вполне достаточно. У нас есть дом, за который полностью выплачено, два постоянных жильца, ну и фунтов тридцать вложено в акции Строительного общества. Лучше жить мы просто не можем, даже если б и хотели.

– И все же, – безуспешно, но упорно стоял тот на своем, – вы могли бы устроиться совсем иначе, будь у вас больше денег. – Он окинул взглядом ужасающе убогую, крошечную гостиную, удивляясь тому, как человек со вкусом и обостренной чувствительностью Десмонда может здесь жить. – Вы могли бы… иметь более просторный дом. Потом, я уверен, что вы очень много работаете. Вы могли бы нанять себе помощницу… хорошую служанку.

Она расхохоталась ему в лицо, весело, с присущим ей очарованием, словно он сказал что-то очень смешное.

– Я сама была служанкой, мистер Мэддокс, и, надеюсь, неплохой. А что до работы, так я бы померла со скуки, если бы мне нечего было делать. Скажу вам прямо: я не была бы счастлива, если бы мы жили иначе. Я просто уверена, что жизнь наша не была бы и вполовину такой славной.

Окончательно сбитый с толку, Мэддокс молча смотрел на нее, и в нем росло уважение к этой женщине, хоть он и не сумел ничего от нее добиться. Уродливые часы – подделка под черный мрамор, – стоявшие на каминной доске, показывали двадцать пять минут третьего.

– Тем не менее, – рискнул он, – я надеюсь, вы разрешите заглянуть в мастерскую вашего мужа?

Ее отказ был верхом любезности и такта. Дело в том, что робость ее гостя и его непрезентабельный вид навели Дженни на мысль, что перед нею человек, который тщетно пытается заработать на чем-то весьма непрактичном, граничащем с фантастикой, и это тронуло ее и расположило к нему.

– Лучше бы вы все-таки поговорили сначала с мистером Десмондом.

– А я говорил с ним. – Весь вид Мэддокса указывал на то, сколь безрезультатен был этот разговор. Помолчав немного, он взял шляпу и встал. – Будьте любезны передать вашему супругу, что я заходил.

– Конечно передам. Только, по-моему, ничего из этого не выйдет, так что вы лучше не обнадеживайтесь зря.

Когда он ушел, Дженни вернулась на кухню и некоторое время постояла в растерянности, затем, пожав плечами, выбросила из головы мысль о посетителе и пошла снимать белье.

В пять часов у входной двери снова позвонили. К этому времени Дженни уже успела переодеться и была готова принять гостей.

– Вы уж нас извините, – сказала она, здороваясь с Глинами, – только Стефен еще не вернулся.

– А мы пришли немного раньше. – Глин повесил шляпу и шарф на оленьи рога в передней. – Кстати, к вам сегодня не заходил некий агент по фамилии Мэддокс?

– Заходил, – сказала Дженни, сразу настораживаясь. – Мистер Чарльз Мэддокс.

– И, я надеюсь, вы дали ему две-три картины Стефена?

– Упаси боже, конечно нет. Как же можно – не спросив Стефена? – Дженни улыбнулась. – Да мне бы перед ним потом вовек не оправдаться.

– Понятно, – сказал Глин и, помолчав, добавил: – Ну вот что: вы побеседуйте вдвоем, а я загляну в мастерскую.

Выйдя через кухню на выложенный плитами задний дворик, он пересек его, отыскал под матом ключ и вошел в ветхий деревянный сарайчик, где работал Стефен. Если не считать викторианской софы с поломанной спинкой, стоявшей у одной из стен, там было совсем пусто, неуютно и холодно, так как помещение даже не отапливалось, зато в нем было сухо и через окно, выходившее на север, падал превосходный свет. В центре мастерской на мольберте стояло большое незаконченное полотно, изображавшее реку, а в одном из углов были составлены как попало картины самых разных размеров – все без рам.

Ричард внимательно осмотрел незаконченную работу, пока набивал трубку табаком и раскуривал ее, затем снял картину с мольберта, поставил на него другую, которую взял из груды в углу, и, присев на ветхую софу, принялся ее изучать. Минут через пять он поставил на мольберт новую картину, снова сел и снова погрузился в задумчивое созерцание. Так он проделал несколько раз.

Во всех движениях Глина появились теперь продуманная целеустремленность и зрелость, так подходившие к облику этого массивного человека с крупной головой. В пятьдесят лет это уж не был прежний пылкий и необузданный художник, который обожал богему, попирал все ортодоксальные воззрения