Джейн Эйр. Учитель - Шарлотта Бронте

Вокруг меня сияла прекрасная весна, но меня она не радовала. Приближалось лето. Диана пыталась меня подбодрить, говорила, что у меня больной вид, и предложила поехать со мной к морю. Сент-Джон решительно возразил. Он сказал, что мне нужны не пустые развлечения, но серьезные занятия. Моя нынешняя жизнь слишком бесцельна, и, полагаю, чтобы поправить это, он и дальше продолжал учить меня хиндустани, становясь все более требовательным. А я, как дурочка, ни разу даже не попыталась воспротивиться ему – у меня не было для этого сил.

Однажды я приступила к занятиям очень расстроенная: причиной было горькое разочарование. Утром Ханна сказала мне, что пришло письмо на мое имя, а когда я сбежала за ним вниз, почти в полной уверенности, что наконец-то получу столь долгожданные вести, то нашла лишь несколько строк от мистера Бригса, касавшиеся не слишком важного дела. Такой удар вызвал у меня слезы, и вот теперь, пока я склонялась над кудрявыми буковками, каллиграфически выведенными индийским писцом, мои глаза вновь наполнились слезами.

Сент-Джон подозвал меня к себе, чтобы приступить к чтению. Но голос изменил мне, рыдания заглушили слова. В гостиной были только мы с ним. Диана занималась музыкой в соседней комнате, Мэри трудилась в саду – был чудесный майский ясный, солнечный день с легким теплым ветерком. Сент-Джон не выразил никакого удивления и не спросил о причине моих слез. Он лишь сказал:

– Сделаем небольшой перерыв, Джейн, тебе надо успокоиться.

И пока я торопливо пыталась совладать с собой, он спокойно и терпеливо сидел, положив руки на стол, словно врач, опытным взором наблюдающий ожидаемый и совершенно понятный кризис болезни своего пациента. Подавив рыдания, утерев глаза и пробормотав что-то о легком недомогании, я сумела прочесть то, что от меня требовалось. Сент-Джон убрал свои и мои книги, запер стол, а потом сказал:

– А теперь, Джейн, ты пойдешь погулять со мной.

– Я позову Диану и Мэри.

– Не надо. Нынче утром мне нужна только одна спутница – ты. Оденься, выйди через дверь кухни и поверни в сторону Марш-Глена. Я скоро нагоню тебя.

Имея дело с жесткими волевыми натурами, противоположными моей собственной, я никогда не умела найти золотой середины между полной покорностью и решительным бунтом. Я оставалась покорной до последней секунды, чтобы тогда взбунтоваться порой с бурностью вулканического взрыва. Но ни обстоятельства, ни мое настроение в эти минуты не толкали меня к бунту, а потому я послушно выполнила все указания Сент-Джона и через десять минут уже шла по заросшей тропинке вдоль лощины.

Ветер дул с запада, неся с холмов душистость вереска и камышей, небо было безоблачно-голубым, ручей, напоенный весенними дождями, катил по дну лощины прозрачные воды, отражающие золото солнца и сапфир небосвода. Потом мы сошли с тропинки и зашагали по мягкой изумрудно-зеленой траве, инкрустированной белыми и желтыми звездочками цветов. Теперь нас со всех сторон окружали холмы, так как лощина уводила в самое их сердце.

– Отдохнем здесь, – сказал Сент-Джон, когда мы достигли первых валунов и скал, которые, словно каменные часовые, охраняли подобие ущелья, по которому ручей устремлялся вниз пенистым каскадом, а чуть выше холм сбрасывал наряд из травы и цветов, оставался одетым лишь в вереск, украшенным только валунами, переходил от пустынности к дикости, уже не улыбаясь, а хмурясь на страже безлюдья и последнего приюта нерушимой тишины.

Я села, Сент-Джон остановился рядом со мной. Он посмотрел вверх на ущелье, потом на лощину внизу, его взгляд проследил путь ручья и вернулся, обратясь к небесам, дарившим краски этому ручью. Он снял шляпу, и ветер играл его волосами, целовал его лоб. Казалось, он безмолвно беседует с гением холмов, его глаза прощались с чем-то.

– Да, я снова увижу все это, – сказал он вслух, – в моих снах, когда буду спать возле вод Ганга, и еще раз в более отдаленный час, когда меня скует иной сон на берегу более темной реки.

Странное выражение странной любви! Аскетическая страсть патриота к отечеству!

Он сел, и полчаса мы молчали – ни он не заговаривал со мной, ни я с ним. Когда эти полчаса миновали, он продолжал:

– Джейн, я уеду через полтора месяца. Я уже купил каюту на корабле, который отплывает в Индию двадцатого июня.

– Господь поможет тебе, – сказала я, – потому что ты будешь трудиться во имя Его.

– Да, – ответил он. – В этом моя слава и радость. Я слуга Всеведущего Владыки. И отправляюсь в свой путь не по людскому велению, не подчиняясь несовершенным законам, ошибочным установлениям таких же смертных червей, как я сам. Мой царь, мой законодатель, мой вожатый – само Сущее Совершенство. Мне кажется странным, что все вокруг меня не жаждут стать под то же знамя, принять участие в том же подвиге.

– Не все обладают твоей силой, а для слабых было бы безумием выступить в поход рядом с могучими.

– Я не говорю о слабых и не думаю о них. Я обращаюсь только к тем, кто достоин таких трудов и способен к ним.

– Таких мало, и отыскать их нелегко.

– Верно. Однако, найдя их, необходимо пробудить от сна. Призывать и побуждать к свершению, показать им, каковы их дары и зачем они им даны, прокричать весть небес им в уши, предложить им от имени Бога место в рядах избранных Им.

– Если подобный труд им по силам, разве не их собственные сердца первыми возвестят им это?

Мне казалось, что меня опутывают какие-то страшные чары, и я трепетала при мысли, что вот-вот прозвучит роковое слово, которое и откроет смысл этих чар и скрепит их навсегда.

– А что говорит твое сердце? – властно спросил Сент-Джон.

– Мое сердце немо… мое сердце немо, – ответила я потрясенно.

– Тогда за него должен говорить я, – продолжал звучный беспощадный голос. – Джейн, ты поедешь со мной в Индию как моя помощница, разделяющая со мной все труды.

Ущелье и небо завертелись вокруг меня, холмы закачались. Я словно услышала призыв с небес: точно вестник в видении, точно муж Македонянин воззвал к апостолу Павлу: «Приди и помоги нам!» Но я ведь не апостол, я не могла узреть вестника, я не могла услышать зов.

– Ах, Сент-Джон! – воскликнула я. – Сжалься!

Но я молила того, кто, исполняя свой долг, как он его понимал, не знал ни милосердия, ни сожалений. И он продолжал:

– Бог и природа предназначили тебя в жены миссионеру. Они одарили тебя не внешней красотой, а достоинствами духа. Ты создана не для любви, а для труда. Женой миссионера ты должна стать и станешь. Ты будешь моей женой, я беру тебя: не ради себя, но для служения моему Владыке.

– Я не подхожу для этого. У меня нет призвания, – сказала я.

Он предвидел эти первые возражения, и они его не раздражили. Когда он откинулся на валун у себя за спиной, скрестил руки на груди и придал лицу невозмутимое выражение, я поняла, что он приготовился к длительному, трудному спору и запасся терпением, чтобы довести его до конца, твердо решив, что концом будет его победа.

– Смирение, Джейн, – сказал он, – это основа всех христианских добродетелей. Ты верно сказала, что не подходишь для этих трудов. А кто подходит? И кто, истинно призванный, когда-либо считал себя достойным этого призыва? Я, например, лишь прах и тлен. Вместе со святым Павлом я признаю себя первейшим из грешников, но я не позволяю, чтобы сознание моей недостойности устрашило меня. Я знаю моего Вожатого, знаю, что Он столь же справедлив, как и всемогущ. И если Он избрал хрупкое орудие для свершения великой задачи, то по безграничной милости Своей Он подаст и средства для достижения цели. Думай, как я, Джейн, веруй, как я. Ведь я прошу тебя опереться на Скалу и Твердыню. Не сомневайся, она выдержит вес твоей человеческой слабости.

– У меня нет представления о миссионерской деятельности, я никогда ничего о ней не читала.

– В этом я, как ни ничтожен, могу оказать тебе необходимую помощь. Я буду из часа в час объяснять каждую твою задачу, всегда стоять рядом с тобой,