Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Au nom du ciel, qu’est-ce qui arrive5?

Он ужасно встревожился, обнял ее, повел, повлек обратно в гостиную, опустил на диван, выбежал в ее спальню, вынес оттуда графин с водою и стакан, налил и поднес к ее губам…

Она глотнула, перевела дух и любовно глянула ему в лицо.

Если бы на душе его было и во сто раз более муки, чем насколько испытывал он ее теперь, она бы мгновенно исчезла пред этим неотразимым для него взглядом.

Он опустился пред нею на колени, ухватил ее обе руки в свою:

– Ангел мой, – зашептал он ласкательным и дрожащим шепотом, – что с вами, из чего этот перепуг, что значит ваш вопрос?

Она улыбнулась через силу:

– Глупости!.. Мне сказали сейчас, что вас видели у Durand перед моим портретом и что вы казались расстроенным, больным… Мне стало страшно! Но вы тут, вы все тот же, вы… ты, – проговорила она ему на ухо, роняя ему руку на плечо, – ты любишь меня по-прежнему?..

– О-о! – мог только пролепетать он. – Люблю ли!..

Она поднесла руку к его лбу, опрокинула ему несколько голову назад и пытливо наклонилась глазами к его глазам:

– A все же это правда: что-то с вами было, лицо у вас не то!.. Что было, говорите!

Он не знал, как ответить, что сказать; под лучами этих глаз он не находил слов. Он, выражаясь известным стихом Мицкевича, готов был, замирая в безмолвном блаженестве, лишь глядеть в эти глаза «до скончания и по скончании света»6…

Она это знала; она отвечала ему чувством глубокой и нежной признательности… каким-то облагораживавшим ее в собственном ее сознании чувством, которое лелеяла она в себе, как лучший цвет своей души… Ну да, и она любила несомненно, преданно, горячо… Но теперь не до нежностей…

– Послушайте, cher, – сказала она, – я вам расскажу нечто, очень забавное в сущности, но из чего я не могла не заключить, что нам — я не отделяю себя теперь от вас – грозит откуда-то и чем-то… Да встаньте! – прерывая себя, сказала она ему полунетерпеливо, полуласково. – Вы меня не слушаете…

Он поднялся с колен, сел подле нее, не выпуская рук ее из своих…

Ранцова передала ему эпизод с Саватьевыми; начала она, насколько могла, спокойно, но негодование ее росло по мере того, как она говорила; чувство оскорбления брало теперь верх над боязливым недоумением первой минуты.

– Так ведь не поступают с горничною! – воскликнула она с гневным пламенем в зрачках. – Ведь они не посмели бы, если бы чего-нибудь не узнали!.. Они все это время заискивали во мне неслыханно, и я очень хорошо понимала, что это ввиду вас… Одна из них прямо меня спросила даже, когда… – Ольга Елпидифоровна остановилась, как бы затрудняясь в выражении того, что хотела сказать, – когда у нас с вами… все будет кончено, – словно проглотила она, – и все они выражали мне полное сочувствие этому… И вдруг эта перемена 7-du tout au tout… Ведь эта штука с приглашением обедать у их матери, a потом отказ – c’est donc ignoble-7, и если они так поступили, то, ясно, потому, что им нет более нужды во мне, a следовательно и в вас!

– A следовательно во мне! – повторил Наташанцев с невеселою против его воли усмешкой.

Она быстро взглянула на него и вскрикнула перепуганно опять:

– Qu’est-ce qu’il y a8?.. Ваша дочь… – Она уже не сомневалась, что беда нагрянула и что беда идет от княгини Андомской, – говорите, что случилось?

Он встал с места и заходил по комнате, нервно потирая руки и судорожно жмуря веки:

– 9-Je suis bien malheureux: мне дети, дочь в особенности, – враги! Она отравляет мне жизнь своей желчью, своим колючим характером… Не знаю уж, право, в кого она! Я никогда не был зол, мать ее тоже. A она… Elle est fière, comme un Artaban-9, властолюбива, беспощадна и упорна, как финляндская скала какая-то!.. С ней никакой компромисс невозможен, она никого в жизни не любила и не любит, детей у нее нет, вся жизнь ее проходит в неустанном кипячении надменности и злости…

– Вы узнали о чем-то новом? – перебила его с нетерпением Ольга Елпидифоровна.

– Она кричит, всем жалуется, интригует, – сорвалось у него неудержимо с языка.

Ранцова сразу поняла, что это относилось к высшим сферам, что «жалобы» княгини Андомской «дошли туда» и что об этом передано было, быть может, даже «говорено» ее отцу. «Он не стал бы сам жаловаться теперь, он пренебрег бы, если бы дело шло о простых смертных», – основательно рассуждала умная барьня.

– Et on vous en a parlé10? – быстро спросила она, прямо ставя, как говорится, вопрос ребром.

Он смутился, повел на нее унылым взглядом… И тут же, как бы внезапно испугавшись прочесть в лице ее упрек в малодушии, быстро приосанился, опустился на прежнее место подле нее и завладел опять обеими ее руками:

– 11-Chère ange, – заговорил он, видимо настраивая себя на тон совершенно спокойного отношения к тому, что имел сказать ей, – j’ai été un fidèle serviteur de mes maîtres pendant trente ans-11, они не могут сомневаться в моей преданности… Но я никому, никому, – повторил он усиленно, с явным намерением утишить ее тревогу, – не пожертвую моею любовью к вам!

Ольга Елпидифоровна слегка побледнела:

– Меня там не хотят? – воскликнула она с потускневшими глазами. Он отвечал не сейчас – ему было тяжело говорить с ней об этом…

– Не вините их! Она (он разумел дочь) подняла на ноги всех наших святош (tout le clan de nos dévotes). Пошел вой, un clabaudage de touts les diables12!..

Рандова закивала головой:

– Эта Базина приехала сюда за сестрами от Татьяны Борисовны: теперь все объясняется!.. Она узнала там то, что… из деликатности… вы не хотите мне передать, не так ли?.. Но вы можете говорить, я не оскорблюсь…

Наташанцев пожал судорожно плечами, тревожно в то же время следя за каждым движением ее лица. В его собственных, изящных чертах сказывалось бесконечно-мучительное чувство.

– Оскорблен всем этим могу быть только я. Я полагал, что заслужил достаточно уважения всею моею жизнью, чтобы та, которая делает мне честь принять мою руку (accepter ma main), чтобы моя избранная, моя будущая жена, пользовалась в этом качестве всеми теми преимуществами, на какие должно дать ей право мое положение… Раз же этот предмет может кому-либо представляться мало-мальски спорным, – bien votre serviteur, je m’en vas