Любимых убивают все - Сабрина Хэгг

– Почему именно Женева?

– Это был любимый город Робби, его брата.

– Того, который…

Йенни кивнула.

Следующие несколько минут комната истлевала в молчании. Солнечные лучи – омерзительно яркие, как и всегда июне – разрисовывали стены, обсыпали позолотой темно-синий ковер.

– Я не говорила тебе, но я видела его в Каннах, – осторожно произнесла Йенни. – Между нами ничего не было. Мы просто разговаривали.

– Это многое объясняет, – спокойно прокомментировал Луи. В его шумном вздохе было не осуждение, но тень какого-то едва различимого сожаления.

– Я знала… В глубине души я понимала, что это произойдет. Он был таким уставшим, таким одиноким. – Йенни глядела прямо перед собой, но казалось, что она ничего не видит. Перед ее опустелыми, как рассветное небо, глазами проносились воспоминания о той ночи, ладони ей жгло еще незабытое ощущение прикосновений Акселя. – И его… его буквально трясло от ненависти к себе. Я смотрела на него и в какой-то момент невольно задумалась, сколько еще он так протянет? Сколько еще эпизодов мании или депрессии нужно, чтобы он сдался? Сколько еще раз он должен в себе разочароваться, чтобы сгноить себя окончательно? Но я сразу же сказала себе: у него все будет хорошо, жизнь его налаживается. Я никогда, никогда ни в кого и ни во что не верила так, как я верила в него. И знаешь, за два года его повысили до хорошей должности на работе, благодаря его огромному таланту; он перестал резать себя. Это ведь хороший старт? Он ведь… он ведь заслуживал быть счастливым… – Голос ее истончился и сорвался на сиплый шепот: – Не умереть в двадцать семь, не умереть в муках, захлебываясь в ненависти к себе.

Йенни медленно опустила голову Луи на колени, свернувшись в позе эмбриона, и замерла. Малейшее движение отдавалось нестерпимой рвущей болью под ребрами. Ее руки были прижаты к груди, золотившиеся на солнце волосы падали на щеку. На лбу у Йенни выступила бледно-зеленая венка, и лицо с шеей залились мареновой краской. На нижних ресницах задрожали слезы.

Луи бережными, почти неощутимыми движениями приобнял Йенни за плечи, уперевшись лбом в ее висок.

– Он говорил той ночью обо мне, о моих фильмах. Все время я, я, я и ничего, кроме меня. Он спрашивал, какие у меня планы, за какие проекты я хочу взяться. Он спрашивал о тебе, о том, как у тебя дела, или о том, что ты думаешь делать в будущем. А на вопросы о своем будущем пожимал плечами. Словно эту жизнь доживать он не собирался. – Йенни прикрыла веки, касаясь глянцевой поверхности фотографий кончиками пальцев. – Но если он все же говорил о себе хоть немножко, то с отвращением. С таким презрением, с каким он говорил о себе, не говорят даже о самых злейших врагах. И я… Я не понимала… Я не понимала, откуда в нем все это? Он никогда не был жесток к людям. Откуда в нем эта жестокость к себе? Аксель так ненавидел себя. И его болезнь… она приводила его в ужас. Я чувствовала, как жутко он ее боялся. Я знаю, что, даже когда все было хорошо, он боялся засыпать по ночам, потому что постоянно ждал очередного эпизода. Он боялся проснуться утром и не встать с постели, потому что его пригвоздит к матрасу депрессия. Или что нагрянет мания, и он снова лишится работы, квартиры… Всего. Но ведь в этом не было его вины.

– Мне жаль это слышать…

Луи отпрянул от Йенни, заботливо убирая прядь волос ей за ухо.

– И никто не мог ему помочь. Он был так одинок. Даже с сестрой и матерью он последние семь лет не общался. Это был тот страшный вид одиночества, когда ты можешь приехать в Шарль-де-Голль[84] и купить билет в любом направлении, но стоишь и понимаешь: куда бы ты ни отправился теперь, нигде тебя не ждут. Ты сделал все возможное, чтобы не осталось тех, кому будет до тебя дело. Нет больше той малюсенькой точки на карте, которую ты можешь назвать домом. Такое одиночество, которое пожирает заживо, но ты всем говоришь, что тебе так комфортнее.

Йенни взглянула на Луи, и глаза ее казались ему непривычно большими, слишком несчастными и удивительно незнакомыми. Он не мог вынести этого взгляда, что рождался из обреченной муки воспоминаний и пронзал теперь его насквозь.

Между тем она продолжала:

– Если бы только кто-то просыпался напротив него каждое утро и напоминал ему, какой он молодец, что борется с этой болезнью, что принимает эти отвратительные, но нужные лекарства, что находит силы на то, чтобы работать и достигать всех этих высот. Если бы у него был бы кто-то, кто перед сном напоминал бы ему, какой он… – Она улыбнулась. Надломленно. Горько. – Если бы кто-то говорил ему о том, как безмерно он любим и что он заслуживает этой любви не меньше других… Если бы у него только был кто-то, кто отвлекал его ото всех мрачных навязчивых мыслей или был бы рядом, когда он просыпался от кошмаров, чтобы напомнить, что все это временно. Что все это обязательно пройдет. Что это не его вина. Если бы кто-то повторял изо дня в день, как верит в него и как им гордится. Если бы кто-то навещал его все те многочисленные разы, когда его госпитализировали, а потом забирал его домой, туда, где его ждут… туда, где он нужен. Если бы у него был кто-то, кто просто его любил.

– Даже не хочу знать, сколько бы ты отдала за то, чтобы быть этим «кем-то», – с задумчивой грустью проговорил Луи, понурив голову. В его интонации не слышалось ни зависти, ни ревности, ни обиды. У него не осталось душевных сил на такие глупости.

– Он больше не позволил бы мне так себя любить…

Йенни едва заметно качнула головой, опустив взгляд блестящих слезящихся глаз на очередную фотографию.

– Сначала он должен был полюбить себя сам.

На ней уже не было Акселя. Лишь тонкая, словно белоснежный шифон, кожа Йенни и крохотные родинки, соединенные между собой капиллярной ручкой.

Его грустные, лишившиеся смысла созвездия.

* * *

Похороны состоялись две недели спустя в небольшой часовне, рядом с которой раскинулось Новое кладбище – бежевые плиты, усыпанные гравием дорожки, траурно-пышная зелень, и все это пестрело в объятиях синего, сверкающего в июньском солнце моря.

Йенни