Цеце - Клод Луи-Комбе

в самом чистом смысле слова. Я — женщина. Мать. Через мой женский, материнский орган, как и через мой женский, материнский рот, через одно в точности как через другое, о себе заявляет зов — готов возопить о себе призыв.

Потому что ребенок блуждает, пытаясь отыскать свое место, потому что делает вид, что еще не понял. Богу, однако, ведомо, что он отлично их знает, все губы моего тела!

Но я его жду. Мне незачем падать на полной скорости к подножию стены с крестом надо мною, я по-прежнему буду там, когда он вернется, когда ему покажется, что он кричит мама! мама! той, кто не слышит, кто уже высосал все речи до дна его мозга.

Я буду там.

Я была там всякий раз, когда он возвращался. Он всегда натыкался, далеко передо мной и часто не успев спросить себя, что, собственно, происходит, в захвате, в объятиях, на мой рот, мои груди, на притененный треугольник внизу моего живота. Сама же я оставалась далеко позади, я поспешала как могла, но никогда не поспевала так, как следовало бы, и ребенку приходилось в одиночку разбираться с моим ртом, грудями, лобком.

Он разбирался, конечно же, он разбирался всё лучше и лучше. Как я льнула к нему всеми отверстиями своего тела, так льнул ко мне и он. Мы безудержно делились нашими клейкостями, всем тем, что, так и не становясь плотью, причастно слиянию одной плоти с другой, будь то слюна или слезы, слизь или экскременты. Мы мазали друг друга, мы вязли в сплошной плотской массе, где мои бедра перемешивались с его руками, а влагалище смеялось ему в лицо, где его крохотный член тонул в моих поцелуях.

Это не было игрой. Это был церемониал. Ребенок участвовал в нем со своего рода благоговением, которому мне не пришлось учить его напрямую, но необходимость которого он, несомненно, почувствовал, прикасаясь ко мне, даже когда, с закрытыми глазами, с заторможенным дыханием, с набухшим ртом, с напрягшимися грудями, с выставляющей напоказ свое ночное царство вульвой, я дожидалась его возвращения, как умели ждать святые жены в пустынях. И я ощущала тогда — еще до того, как он позовет мама! мама! и не обязательно за ним наблюдая, — в какой степени в меня всматривается его взгляд. Всегда следовало долгое мгновение, на протяжении которого ребенок должен был оправиться от шока, испытанного при виде меня, при внезапной догадке о том, насколько безжалостно мое одиночество у основания этой стены, в перекрестье креста, — и это мгновение целиком уходило у него на то, чтобы освоиться с образом моего тела. Я же закрывала глаза. Мой рот пестовал свое желание в форме молитвы. Ребенка я ощущала в совершенстве, угадывала не глядя, я отлично его видела — с поднятым ко мне, опущенным ко мне взором, с ищущим незнамо что у меня между головой и животом, блуждающим по мне от плеч к бедрам взглядом, ищущим невесть что, тяжело влачащимся, как усталое дитя, от моего рта к лобку, вопрошая тот рот, которому нечего сказать, который совершенно не способен ответить. Отлично помню этот вытаращенный, тусклый взгляд. Я настолько ярко видела ребенка, что остерегалась открывать глаза. Из собственных глубин была свидетелем его любопытства. Он, словно под весом своей улыбки, наклонялся вперед, был от меня в каком-то шаге. Я ощущала, как его тень обволакивает самые нежные уголки моего тела. Он наклонялся, наклонялся. Я же очертя голову ныряла в свое счастье. Была собственной кожей со всеми стратами плоти под ней. Воплощенная гладкость, я ощущала в выгибе своих линий поразительное совершенство. (Притом ни грана тщеславия. Всё, что происходило во мне, от меня почти не зависело.)

Ребенок входил. Приближался. Останавливался. Наклонялся. Я стояла, женщина, ставшая матерью. Тут же была и стена: мой крест, что-то вроде составной части креста. И распят на нем был отнюдь не ребенок, а его мать с двояко разверстой раной лица и чрева. Что до ребенка, он еще не нашел времени закричать мама! мама! Он был не так уж велик — со своими округлившимися от удивления глазами, своими серыми глазами. Когда он наклонялся надо мной, его лицо проникало в мое влагалище.

Я же не открывала глаз. Чем полнее мой взгляд отказывался от вещей, тем лучше я видела ребенка. Он замирал, сердце готовилось закричать. Но в то мгновение, когда тишина уже оповещала о словах, которые он вот-вот выкрикнет, ребенка в смятении всего его существа охватывало очень близкое к радости изумление. Он сразу, вне любых речей, улавливал принципиальную необычность материнской наготы.

Да, именно принципиальную. Ибо ребенок вполне может случайно застать свою мать в процессе раздевания или туалета и тем самым сподобиться лицезрения наготы деятельной, целиком и полностью погруженной в простую и счастливую ткань повседневности. В этом нет никакого таинства. И любопытство ребенка, если оно проявится, никогда не обернется мучением. Оно быстро окажется удовлетворено или просто рассеяно добродетельной обыденностью. Но между сыном и мной имело место нечто совершенно иное. Зрелище моего тела, превосходя все возможные ожидания, вызывало у ребенка своего рода транс или потрясение. Дело в том, что мое тело было не просто телом, обреченным на панибратство с пространством. Оно было желанием и создавало вокруг себя напряжение или, скорее, абсолютно головокружительные чаяния. И ребенок, замерев на краю устремленной на него из глубин снов плоти, не мог отвернуться, оторваться и броситься прочь. Он с полнейшим согласием поддавался чарам. Он вдруг вступал в миф и двигался уже в пространстве и времени, не имеющих ничего общего с пространством и временем обыденности. Это нужно понять, иначе сама эта история рта, грудей и вагины лишится всякого смысла; как нет никакого смысла и в поразительном растворении, мало-помалу превратившем существо, во всем схожее с другими мальчиками его возраста, в своего рода нежную, теплую вещь без внятной формы и без иных качеств, кроме нежности и теплоты.

Ребенок готовился закричать мама! мама! — но, пока слова еще не родились у него во рту, наклонялся, наклонялся, его тень скользила по прозрачности моей плоти.

Между бедер я несла первичный источник всех океанов.

Кто и когда сумеет сказать, чем была материнская влажность как для матери, так и для ребенка, когда желание охватывало все сферы бытия! Надо думать, струением в чистом виде. Я не ощущала свою плоть. Только чувствовала, что в себя вслушиваюсь, — как будто ночь, пребывавшая во мне, как и на дне всех вещей,