Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

языками. Мытищинские бандиты, побросав свои джипы, отправились на богомолье к Преподобному отмаливать грехи: душегубство, неправедную, беспутную жизнь, готовую оборваться в ночной перестрелке. Они доберутся до храма, упадут перед ракой, заморгают мокрыми белесыми ресницами, прося уберечь их от пули, от удавки, от тюрьмы, обещая богатые монастырские вклады, возведение часовни в поминание погибшей братвы, невинно загубленных душ.

Там же, поодаль, в черном платочке сидела молодая женщина с большими умоляющими глазами. Она держала за руку худосочного мальчика, свесившего с лавки кривые тонкие ножки. Голова его едва держалась на хрупкой шее. Рот был полуоткрыт, из бледных розовых губ сочилась прозрачная слюнка. Водянистые глаза бессмысленно и пусто глядели. Маленький выпуклый лобик был в каплях пота, словно мыслям не дано было в голове удержаться и они выступали бледной росой. Мать достала платок, нежно промокнула сыну вспотевший лобик, огладила белесый хохолок. Она доберется до святых мощей, упадет лицом на серебряную плащаницу, беззвучно заплачет, моля Преподобного ниспослать исцеление сыну, а тот будет безучастно стоять под негаснущей красной лампадой.

Белосельцев любил их всех, был благодарен, что приняли его, посадили в зеленую электричку. Всю жизнь он провел в скитаниях, среди других языков и народов. Жертвовал ради них своей жизнью, искал среди них слово истины и теперь, на скончании дней, вернулся к своим, и они, потеснившись, пустили его на желтую деревянную лавку, и нет ничего слаще, чем быть вместе с ними, болеть одной с ними печалью, искать одну для всех правду. Нестись в одну вместе с ними сторону, в синие еловые дали, где под деревом с красными шишками, опираясь на посох, стоит убеленный сединами старец, смотрит любящими глазами.

Две красотки, озорные, глазастые, зыркали по сторонам, поводили пышными плечиками, лузгали семечки, шевелили румяными губами, к которым пристала подсолнечная шелуха. Хихикая, они посматривали на бритых парней с золотыми ошейниками. Крутили туфельками на острых каблучках. Две блудницы, продающие за деньги любовь, две смешливые плясуньи, дарящие кому ни попало жаркие любовные ночки, отправились в обитель. Еще издали, на дальнем расстоянии от Лавры, они начнут кланяться, виниться, истово креститься на жаркие кресты. Прижмутся лбом к серебряной раке, забормочут наспех выученную молитву, и вдруг обе разом разрыдаются, услыша тихое слово прощения. С растекшейся по лицу помадой и тушью пойдут из храма, всхлипывая, щедро подавая нищим монеты.

Тут же дремала немолодая крепкая женщина, опершись на огромный, туго набитый куль, перетянутый шпагатами, с биркой самолетного рейса. Она возвращалась, утомленная, из челночного рейса, с турецким товаром, который наутро понесет в торговые ряды, предлагая деревенским модницам кожаные куртки, тисненые сумочки, кружевное белье, ловко хватая деньги, подшучивая и подмигивая. Над рынком, сквозь деревья, видна возвышающаяся зелено-белая колокольня с часами. У торговки быстрая благодарная мысль о Святителе, у кого получила напутствие, кто сберег ее в дальнем странствии, сохранил в чужой земле, указал дорогу в родной городок.

Белосельцев прижимался к стеклу, пролетая мимо поселков, деревень, полосатых полей, желтеющих осенних лесов, думая, сколько народу прежде него проделало этот путь, конно и пеше, с обозом или артелью слепых, с царским поездом или патриаршей каретой. Все несли к Преподобному свои нужды и жалобы, просили научить, заступиться, вдохновить на ратное дело, благословить на труды и радения. Теперь и он, с опозданием в целую жизнь, стремится к Святому старцу в надежде на великое поучение.

У окна примостился бледный, с впалыми щеками пассажир, с темной бородкой, усиками и в маленьких блестящих очках. На его изможденном лице лежали синие тени от страдания, зависти или нестерпимой сжигавшей ревности. На узких губах вдруг появилась безумная улыбка, и он стиснул худые бледные пальцы, словно сжал в них нож. Казалось, он вынашивает в душе преступление, готовит убийство. Не умея справиться с безумным соблазном, решившись на зло, из последних усилий он отправился в путь к Преподобному, уже в мыслях совершив злодеяние, но в несбыточной тайной надежде уповая, что в час помрачения ему будет послан ангел, который схватит руку, поднявшую нож.

И тут же, упершись затылком в стену, закрыв глаза, сидел тощий, вымотанный до предела мужчина, с кожей, будто посыпанной железной пудрой, и огромными, бессильно лежащими пятернями, на которых синели наколки. Изъеденный туберкулезом, возвращался домой зэк, с погасшей душой, брошенный всеми, не зная, как жить. Он отправлялся к Преподобному покаяться в совершенных грехах, просить приюта в обители, последнего перед смертью пристанища, чтобы, задыхаясь от боли, истекая холодным потом, на последнем вздохе увидеть, как сверкнут кресты и с них опустится к нему белоснежное диво, прижмет к груди, поцелует в омертвевшие губы.

Их электричка неслась, полная русских людей, который век взывающих к правде, взыскующих истины, и он, Белосельцев, был с родным, любимым народом, уповающий, как и все остальные, на чудо.

Электричка была ковчегом, где спасшийся, уцелевший от потопа народ искал желанную сушу. Была космическим кораблем, отчалившим от разоренной планеты, в котором скитальцы и странники искали Божественный Рай.

Одни пассажиры оставались сидеть, терпеливо ожидая конечной станции. Другие входили в вагон, двигались между рядов, и их лица казались знакомыми, Белосельцев их видел прежде, был одним из них.

Электричка стучала на стыках, звенела на рельсах, шелестела в высоте искрящимся проводом. И было неясно, кто машинист. Кто сидит в головной кабине, сжимая штурвал. Усатый вождь в военном парадном кителе. Царь в золоченых ризах. Лихой узкоглазый бандит с монгольским желтым лицом. Пьяный веселый шут, горланя шальную песню. Или кабина пуста, никто не стоит у штурвала. Дрожат циферблаты приборов, стрелка у красной отметки. И на стыке, в крутом вираже, электричка сойдет с колеи, оттолкнется от лопнувших рельсов и длинной дугой, сбрасывая желтую искру, уйдет в небеса.

Очнулся. Электричка остановилась в Сергиевом Посаде. Люди направились к выходу. Белосельцев подумал, что через несколько часов все они, побывав у Преподобного Сергия, снова соберутся в вагон. Просветленные, прощенные, обретшие истину, любящие друг друга, двинутся обратно в Москву.

Сергиев Посад был милый, бестолковый, нарядный, с нелепицей ухабов, горбинами холмов; с криком пышных, как пионы, торговок; ссорой малиновых от вина мужиков; с фиолетовыми, под стать своим баклажанам, кавказцами; с рябой остроклювой старухой, вцепившейся в сухую клюку; с галками, важно, как чучела, сидящими в желтых деревьях; с бетонной дорогой, по которой с горки на горку катились машины. Белосельцев двигался по улочкам, среди домишек, напоминавших резные скворечни, мастерских, наполненных старыми замками и мотоциклами, закусочных, пахнущих жареным луком, среди пешеходов, собак, дуплистых деревьев, странным образом напоминавших друг друга. Он радовался этой подмосковной провинции, словно нарисованной на клеенчатом коврике