Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

Осенние, напоенные солнцем деревья раздвинулись, и на горе, окруженная каменными стенами, голубая и цветочно-алая, словно лукошко с пасхальными яйцами, возникла Лавра. Торжественно-радостная и уютно-родная. Сказочно-неземная, как райский небесный остров, опустившийся на лучах, окруженный прозрачным сиянием золотых кустистых крестов, лазурных, усыпанных звездами куполов, стройной колокольней, похожей на сочный стебель с набухшей сусальной почкой. Белосельцев издалека восхитился, поместил ее в свою распахнувшуюся, наполненную светлым вздохом грудь. Там, в глубине монастыря, в этом чудесном гнезде, жил Преподобный Сергий, словно птица, свившая это гнездо посреди лесной осенней России. К этой невидимой тихой птице направил свои стопы Белосельцев, медленно подымаясь на холм.

И внезапная, ошеломляюще-радостная мысль. Среди всех чудес света, придуманных людьми наслаждений, запечатанных на замки сокровищ, запертых караулами и охраной драгоценностей, куда стремится любопытный и суетный люд, здесь, в монастыре, каждому, в том числе и ему, как воздух, как солнце, как золотая листва, доступно общение с великим Святым. Открыт доступ к его серебряной раке, куда веками стекалась Россия, во всем ее величии и немощи, подвиге и грехе, святости и тьме. Вся она, необъятная, непомерная и бессмертная, побывала тут. А теперь и он, Белосельцев, ступал в невидимые следы князей и смердов, разбойников и царей, философов и богомыслов, бессчетных русских людей, приходивших к Сергию за века. Теперь и он приобщался к их сонмищу. Был, как и они, верящий, любящий – крохотной золотой пылинкой, сверкнувшей над монастырским куполом.

Он приблизился к стенам, где толпилась, мельтешила торговля, подстерегавшая богомольцев, туристов, иностранных зевак, наплывавших под монастырские стены в стеклянных автобусах, дипломатических лимузинах, в толстобоких джипах. На лотках лежали потемнелые иконы из деревенских киотов, новописанные образа в латунных окладах, крестики, цепочки, ладанки, четки, пасхальные, выточенные из дерева, яйца, расписные матрешки, цветастые платки, к которым расторопные торговки подзывали прохожих, окружая святое место наивной алчностью, легковесной суетностью, лишь подчеркивая святость места, тщету быстролетящей жизни.

Подходя к воротам, Белосельцев почувствовал, как трепещет у входа в монастырь прозрачный воздух и свет, словно в него вливается невидимая стихия, преображая, меняя направление лучей, преломляя их, как в незримой призме. Пространство у монастырских стен рябило и волновалось, будто в него врывались вихри света.

Люди подходили к воротам, над которыми, бледная, голубая и розовая, светилась Троица. Подымали глаза, словно испрашивали позволения войти. Голубые ангелы безмолвно запрещали, требуя от входящего им одним ведомого знака. Входящий осенял себя крестным знамением, троекратно, после каждого преклоняя голову, на которую ангелы, казалось, набрасывали незримый покров. Человек преображался, становился как бы воздушней, прозрачней, он ступал под своды надвратной церкви, принятый крылатыми стражами, осененный их нимбами.

Белосельцев, повторяя движения худощавой, в долгополой юбке женщины, осенил себя крестом. Он почувствовал, как осыпался, опал с него поверхностный разноперый слой переживаний, рассеянных мыслей, мерцающих ощущений, и душа вдруг будто выросла и заострилась, как бутон, в котором плотно, сочно стиснулись лепестки еще невидимого цветка.

«Господи, спаси и сохрани!» – повторил он сладкие слова, которые множество раз повторял в счастливые и худые минуты, в мгновения смертельной опасности, в ожидании взрыва и выстрела, в остром чувстве совершенного греха и проступка, в последние секунды между явью и сном, отпуская от себя прожитый день. «Спаси и помилуй!» – повторил он, чувствуя, как губам стало хорошо и сладостно от произносимых слов. И ангелы, склонив свои выи, опустив круглые головы, похожие на озаренные одуванчики, пропустили его сквозь стену.

Мир, в котором он оказался, напоминал остров, сохранившийся от исчезнувшего материка, с иной землей, из которой вставали задумчивые белые и розовые церкви, с иным небом, в котором переливались и нежно струились золотые кресты и ветви, с иным составом почвы и воздуха, в которых произрастали нездешние цветы и деревья, с иными обитателями, лица которых окружало таинственное, едва заметное свечение, падавшее от вершины золотой колокольни, от синих луковиц, усыпанных звездами. Худой монах в черной рясе, с узкой талией, перехваченной кожаным поясом, шел, опустив глаза в землю, и лицо его чуть заметно светилось. Двое послушников в линялых подрясниках говорили о малярных работах, белозубо посмеивались, и на лицах у обоих были легчайшие, едва различимые отсветы. Женщина тихо шла по дорожке, прижимая к груди бутыль с водой, и в прозрачной воде, и на болезненном женском лице присутствовало одно и то же таинственное свечение.

Местом, которое указал келейник иеромонаха, где должен поджидать его Белосельцев, было подножие колокольни, стройно взлетающей вверх, ярус за ярусом, словно огромное нежно-зеленое дерево с золотой вершиной. В колокольне, под самым солнцем, были часы. До встречи еще оставалось время. И пользуясь этим, Белосельцев обратился к Троицкому собору, в котором укрывалась рака Святого.

Белокаменный собор был цвета домотканого холста, с нежным узорным пояском, круглыми, как белые печеные хлебы, апсидами, одинокой золотой головой, делавшей его похожим на человека в шлеме, и белых, вольно спадавших одеждах. Это человекоподобное диво смотрело на Белосельцева спокойными золотыми глазами. Белосельцев поклонился собору и вместе с ним золотоголовому, в белых ризах существу, и невидимой усыпальнице Преподобного, и хранимой в соборе рублевской «Троице», и Андрею Рублеву, и Дмитрию Донскому, и бессчетным, как духи, богомольцам, прозрачно и невесомо, подобно птицам, парившим над кровлей собора. Перекрестился и ступил внутрь.

В соборе царил коричневый бархатный сумрак, в котором глаза не сразу различали тусклые фрески на столпах и на стенах, едва окрашенные, потемнелые иконы, притихших вдоль стен богомольцев. Эта темнота и коричневый сумрак были не мрачные и пугающие, а таинственно-волшебные и чарующие, как сумрак праздничной новогодней ночи, с мерцаниями, тихими огнями, сладостными предчувствиями, детскими наивными ожиданиями чуда. Нечто серебряное, торжественное и ветвистое, окруженное лампадами, пылающими свечами, напоминало убранство новогодней елки: оно располагалось в углу, у алтаря, источая чуть слышные волны тепла и прозрачного света. То была серебряная рака Святого, узорный ларец, в котором покоились нетленные мощи. Витые колонны с шатром были увешаны алыми, зелеными, золотыми лампадами, которые, словно тихие цветы, отражались в серебре. Смиренный монах перед ракой читал акафист Преподобному Сергию. Женский хор, невидимый, словно поднятый к высоким куполам, пел тонкими чистыми голосами. Через храм к раке, как по извилистой тропке, тянулась вереница людей. Паломники подходили под лампады, припадали губами к стопам и лицу Преподобного, отходили, растворялись в коричневой тьме.

Белосельцев встал в отдалении и весь отдался терпеливому ожиданию, не смея торопить предстоящее чудо. И все, кто пребывал в храме, – кроткие женщины с котомками, поставленными на каменный пол, инвалиды, прислонившие к стене свои костыли, сутулые старики, вытянувшие вдоль туловищ