Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

бытия, иного века. Оно просилось на волю, хотело, чтоб его отпустили. Чтоб его неживые волокна распались на пылинки, чтоб его кости рассыпались на пудру и легкий прах, поднятый ветром, разнесенный водой, превратился бы в бессчетное множество прозрачных бесцветных молекул. И они вернулись бы в солнце, в океан, в пламя далекой звезды, поселились в цветке, в ребенке, в дуновении теплого ветра.

Белосельцев понимал, что необратимо завершилась огромная эпоха, отделившаяся от остальной истории, как протуберанец солнца. И в этой завершенной эпохе кончился он сам, Белосельцев, в самых сильных, лучших своих проявлениях. И его любовь, и служение, и высший смысл бытия сгорели в этом таинственном протуберанце, излетевшем из потаенных глубин мироздания, воплощенном в человеке, чья мертвая отвратительная плоть повисла над эмалированной ванной, продавливая скрученные нечистые простыни.

И чувствуя, как затягивает его в черный пролом груди, в гнилую щель, где, как в склепе, истлевают позвонки и ребра канувшего века, он упирался, не хотел во тьму, отталкивал от себя подымавшееся тело. Оно тянуло к нему желтые сухие руки с загнутыми ногтями, лысую голову с оскаленным ртом, требующим поцелуя, переступало через край ванны огромными коричневыми мослами с провисшей кожей, и с огромной черной дырой в промежностях, сквозь которую были видны туманные звезды. И так страшен был этот огромный мертвец, такой хруст издавали его каменные суставы, такой треск исходил от его рвущихся гнилых сухожилий, что Белосельцев отшатнулся, потерял равновесие и, исчезая в обмороке, сполз на пол вдоль кафельной влажной стены.

Обморок продолжался мгновение. Он поднялся, возвращаясь в яркий свет обнаженных электрических ламп, в блеск кафеля, среди которого стояла зеленая ванна и повисшее на жгутах, скрюченное, словно снятое с креста, лежало коричневое полуистлевшее тело. Испытывая муку, вину, бессилие, он поклонился мертвому вождю. Взял из угла скомканную простыню, расправил и взмахом прикрыл зияющую наготу. Белая ткань опустилась, скрыв под собой мертвеца, обозначив под пеленой выступающий нос, костлявые плечи, сложенные на животе руки, заостренные пальцы ног.

Он вышел из помещения в соседнюю комнату, где Доктор мертвых, забыв о нем, страстно говорил по телефону, опровергая какую-то теорию переселения заблудших душ. Белосельцев, покинув лабораторию, пошел под деревьями парка, в которые уселась пышная, золотая птица осени.

Глава двадцать четвертая

Его паломничество к «красным мощам» окончилось унылой грустью и больным разочарованием, словно он побывал в огромном дворце, с колоннами, статуями, мраморными бассейнами, в которых поселились мокрые мхи и лишайники, приютились медлительные слепые улитки, сновали юркие, страшащиеся света сороконожки, – кидались под камни разрушенных монументов, свивали гнезда в складках одежд у позабытых гранитных героев. Дворец, в котором он побывал, не имел выхода. В разрушенном куполе пролетали дождливые тучи, и он зарастал деревьями, скрывался от глаз, погружался в заросли дремучей истории.

Оставались «белые мощи», уцелевшие под спудом «красной эпохи». Империя царей, страна монастырей и погостов, Россия святых и подвижников, словно старая фреска, проступала сквозь позднюю запись, где красные самолеты и танки штурмовали мировые столицы, стальные великаны в сияющей красоте и бессмертии, взявшись за руки, вздымали к звездам молот и серп – выкашивали сорняки истории, выковывали новое небо и землю.

Белосельцеву обещали встречу с иеромонахом, доживавшим земную жизнь в Троице-Сергиевой обители. И он ехал теперь к нему, дабы услышать из уст монаха слова поучения и надежды: станет ли Россия великой, обретет ли осиротелый народ своего вождя и святителя, сможет ли он, Белосельцев, на исходе лет успокоить свой сотрясенный рассудок в лоне примиряющей великой идеи.

Едва он сел в зеленую электричку с желтыми деревянными лавками, едва она отчалила от клокочущего шумливого перрона, оттолкнулась от площади трех вокзалов с казанскими белокаменными палатами, ярославским изразцовым теремом, петербургским ампирным дворцом, едва зарябили за окном подмосковные поселки и дачи, прозрачные лески и дубравы, как он почувствовал, что его тело, дух, роящиеся несвязные мысли подхвачены упорной невидимой силой, которая овладела им, выстроила мысли в одном направлении, стиснула его в свистящем ветре, заключила в рокот и блеск – и несет вместе с другими, окружавшими его пассажирами в одну из сторон света, которую он выбрал сам, добровольно, из трех возможных, разбегавшихся от придорожного камня, с привокзальной площади в три разные дали огромной осенней России.

Перед ним на лавке сидел смиренный попутчик, в линялом пиджаке, и долгополом выцветшем подряснике, из-под которого выдвигались большие, как кувалды, нечищеные башмаки. Волосы попутчика были связаны в косицу, спрятаны сзади за ворот. Синие глазки под белесыми бровями не смотрели по сторонам, а пристально и радостно вглядывались в горбушку ржаного хлеба, от которой он отщипывал аккуратные ломтики, совал щепотью в рот, тщательно пережевывал, двигая рыжеватыми усиками. Батюшка из далекого прихода, ошарашенный Москвой, оглушенный кликами вокзала, приходил в себя. Он поддерживал хлебцем утомленную плоть, стремился через пол-России в святую обитель, припасть к серебряной раке Преподобного Сергия, напитать оскудевший дух светом и благодатью для несения долгого бремени, укрепления в пастырском служении.

Рядом с ним примостился молодой, в камуфляжной форме инвалид, без ноги, с бережно подогнутой, приколотой пятнистой брючиной. На груди его желтели две нашивки за ранения, висел на орденской ленточке крест. Глаза инвалида остекленело застыли, блестели черным слезным ожиданием. Над бровями сложились две крестообразные морщины. Солдат чеченской войны, оставивший крепкую молодую ногу в лазарете под Шатоем, ехал поклониться Святому Сергию. Вымолить у него обратно невесту, работу шофера, силу стопы, когда жал на педали тяжелого грузовика, рвущего синий воздух на бетонном шоссе.

Чтобы оставили его боли в несуществующей ноге, из которой, как казалось ему, вырастали кусты огненной, жалящей крапивы.

Белосельцев с робостью и любовью осматривал окружавший его народ. Все они собрались в зеленую электричку, расселись по желтым лавкам, стремятся из необъятного, клокочущего города в северные пределы, где в лесах и туманах золотится старинная Лавра и Святой Сергий поджидает их всех, смотрит из-под елки, как приближается электричка. И все они – богомольцы, все в скорбях и сомнениях, в хворях души и тела стремятся к целителю, и он, Белосельцев, в смирении, одолев гордыню, в непонимании мира, несет Святому старцу свою мольбу и надежду.

На соседней лавке, удобно разместившись сильными, раздобревшими телами, вольно развернув раскормленные плечи, расставив толстые ноги, сидели двое бритоголовых, узколобых, с мясистыми щеками. Расстегнули напоказ воротники, блестели кольчатыми золотыми цепями, тяжелыми, как собачьи ошейники. Тонким бисером охватывая могучие шеи, переливались хрупкие цепочки с крестами. Они играли в карты, шлепали о лавку разноцветную масть, сгребали в кулачища королей и валетов, цокали