Пассажиры империала - Луи Арагон

о вас только то, что вы ему о себе говорите… и верит в этот очищенный от всего наносного, истинный ваш образ, более верный, чем тот будничный образ, какой видят другие… Говорить, говорить… пока ночь не кончится и не хватит уже сил говорить… Говорить с тем, к кому чувствуешь какое-то нелепое доверие, такое чудесное, полное доверие, и из-за чего? Просто так, из-за пустяков, из-за того, что руки этого человека касаются карт каким-то иным движением, чем руки других людей… А что в них особенного, в этих руках? Ну что? Ничего… Это неопределимо… Просто вот доверишься, как иной раз бросаешься в постель, разбитая ужаснейшей усталостью… и так сладко бывает уснуть и так страшно проснуться…

— Говорите, — прошептал Пьер.

— Вот почему я обрадовалась выдумке, что вы писатель… не сердитесь… но ведь для женщины так естественно довериться писателю… И вы уж, пожалуйста, не говорите, что вы не писатель… Я вот, глядя на вас, вообразила себе, что вы одиноки, по-настоящему одиноки… Может быть, я ошиблась… Когда человек очень одинок, ему должно быть знакомо то, о чём я говорю, — этот внезапный прилив доверия, это безумие… он это понимает… и прощает… Но я, может быть, ошиблась? Может быть, вы не одиноки?

— Нет, вы не ошиблись, — сказал он и сам удивился глубокому и взволнованному своему голосу, — я одинокий человек.

— А ведь большинству людей неведомо, что такое одиночество… Они чем-то заполняют свою жизнь… Только этим и занимаются… Портят болтовнёй минуты безмолвия… придумывают себе какие-то обязанности, разные способы как-то провести время и причины для того, чтобы собираться вместе… вести пошлые разговоры, хохотать… Словом, они совсем другие. Но есть в мире горсточка людей по-настоящему одиноких… таких, которые вернутся в свою комнату и запрутся в ней от всего мира… Каждый вечер или под утро они остаются совершенно одинокими, такими одинокими, что могли бы и не выходить из четырёх стен… могли бы рта не раскрывать… не улыбаться больше… не притворяться… умереть… Молчите, не говорите ничего… Я хочу верить, что вы один из них, из этих родных мне людей… по-настоящему одиноких… они, словно стук конских копыт по мостовой… знаете, когда он удаляется, удаляется и замирает вдали… ах, не знаю, не могу объяснить. Они, как грустная песня… как прощальные слова покинутой женщины. «Когда-нибудь ты вспомнишь о прошлом… когда-нибудь пожалеешь… а дом будет пуст… и соседи уже позабудут… и рядом никого…» Они, словно потерянная на пляже шляпа… или перчатка… Лежит на тротуаре людной улицы, в солнечное утро одна-единственная чёрная перчатка, — длинная, выше локтя, женская перчатка… Они, эти одинокие, совсем одинокие люди, позабыли слова всех романсов и таят в душе песню без слов… Они близки мне, они мне родные… моей породы…

Навстречу быстро ехал экипаж, — кто-то спешил в Монте-Карло. Промелькнула пара рысаков, казавшихся серыми при свете фонарей, и на мгновение бледный луч оживил пепельный цвет волос незнакомки. Потом снова сгустилась тьма, и глубже стало молчание, воцарившееся в дребезжащей коляске. Тишина эта угнетала Пьера; он почувствовал, что должен что-то сказать и произнёс с горечью фальшивым тоном неумелого трагика:

— Мне кажется, я из ваших собратьев…

Он и сам удивился этой прорвавшейся горечи. Он, конечно, хотел, чтобы незнакомка так думала. Но слова его были самой обыкновенной, примитивной хитростью, он хотел подладиться и ловко повести игру дальше, достигнуть того, что сулило ему начавшееся приключение и, кроме того, считал себя обязанным во всём соглашаться с ней, потому что она первая сделала шаг к сближению и заронила в его душу искру приглушённой и беспредметной радости. И вдруг он даже не сразу заметил, что она опять заговорила… Сначала он слышал лишь мелодию голоса, не понимая слов. Ему хотелось набраться смелости, подхлестнуть себя какими-нибудь циническими, грубыми рассуждениями бывалого человека, которого не проведёшь, опытного мужчины, который верит только в существенное, — и вдруг оказалось, что он на это не способен, что это кажется ему, если не кощунством, то чем-то близким к кощунству, и ему стало страшно переспросить, о чём говорила эта женщина, сидевшая так близко около него, в тряском экипаже, ехавшем в темноте по мощёной дороге.

Вдруг он различил слова:

— У моей матери был дивный голос, до сих пор о нём говорят с восторгом… Она выступала в Метрополитен-Опера, в Ковент-Гардене, в Большой опере в Париже… Всегда были битковые сборы, толпа, давка, всем хотелось послушать этот феноменальный голос. Им полны воспоминания моих детских лет.

Пьер слушал. В ночи развёртывалась история жизни его соседки. Исчезнувший мир, подобный хаотическим звукам скрипок перед началом увертюры… Пьер весь трепетал, но не столько от слов, раздававшихся в темноте, сколько от близости незнакомки.

Извозчик крикнул с козел, что час уже поздний и его лошадёнка еле ноги волочит. Седоки велели повернуть обратно. Тотчас лошадь побежала бойкой рысцой. Тут уж рассказчица стала быстро переворачивать страницы своих мемуаров, листала наугад и читала что придётся. Из повести о её детстве и юности Пьер запомнил только то, что её зовут Рэн. Он так и не узнал, пела ли она сама.

XI

Пьер не спал всю ночь. Вот удивительное приключение. Расставшись с Рэн, он тотчас принялся вспоминать её лицо, фигуру, походку. И ему не удавалось вспомнить точно. Образ ускользал. Так же как она сама ускользнула с вечера, когда он привёз её обратно в ресторан, чтобы взять её пальто… Зачем он согласился вторично раздеться в гардеробной и пройти в зал!.. Надо было настоять на своём… А дальше что? Вот нелепое мужское самолюбие: если женщина неожиданно заговорит с тобой, съездит с тобой на прогулку, ты уже в бешенстве, что она в тот же вечер не легла с тобой в постель. А ведь всегда так. Все мужчины так устроены, каждый в подобном случае корит себя, что действовал как дурак, и считает женщину шлюхой. Она ничего не обещала и не нарушила никакого своего обязательства перед ним… Но в конце концов зачем она ему морочила голову? Чего ради женщине заводить интимные разговоры с мужчиной? Кроме «этого самого», какие возможны отношения между мужчиной и женщиной? Что у них общего? Ничего, ничего, ничего.

Он думал о незнакомке без малейшей нежности, с враждебным чувством самца, упустившего добычу, которая прячется и дразнит его. Он злился на неё даже за то, что она оставила ему в воспоминаниях такой смутный, расплывчатый образ. Ещё одна хитрость!..

На кой чёрт она рассказывала ему все эти истории? Для чего, спрашивается,