Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски

сперва показалось. Изображение было так тщательно прорисовано, что Вольфганг еще некоторое время пытался поддеть ногтем серебряные буквы, и все время натыкался на плоскую надпись.

— Петр Потоцкий, из Мругова, Польша, — вывел его из задумчивости скрипач.

Вольфганг пожал протянутую руку, сухую и костлявую.

— Вольфганг Мо… — Его бросило в жар, в холод и снова в жар, но тут же по лицу пробежала улыбка. — Моя фамилия Мустерман. Точно. Разумеется. Вольфганг Мустерман!

— Играешь великолепно, Вольфганг Мустерман! Ты меня выручал. Буду тебе должен, если надо помочь.

Трактирщик принес крепкий кофе, и Вольфганг чуть не свернул шею, чтобы разглядеть ту удивительную женщину, вид которой, очевидно, никому, кроме него, не бросался в глаза. Она курила маленькие белые сигары одну за другой, и Вольфганг видел, что при ней постоянно крутится услужливый кавалер, подносящий огонь.

— Не принесешь ли поесть, любезный? — весело обратился Вольфганг к толстому трактирщику.

— Еда была в шесть, хочешь есть, приходи вовремя, — забурчал тот и ушел, но вскоре поставил перед Вольфгангом тарелку. Ризотто, с одним горошком, без мяса, но сейчас, в виде исключения, Вольфганга устраивало все, лишь бы утолить голод.

Когда некоторые гости вышли из-за стола и встали группками, Вольфганг обнаружил, что большинство женщин выставляют на обозрение неприкрытые ноги. Хотя и не в такой степени, как вакханка, но тем не менее — все женские платья были не длиннее, чем до колена. Вольфганг то и дело наклонялся всем туловищем то вправо, то влево, чтобы все разглядеть. На женщин легкого поведения они были непохожи, господа и прислуга обращались к ним вежливо и почтительно. Он осторожно посмотрел на скрипача, но тот только массировал руку и кивнул Вольфгангу. Ну и мир! Он вспомнил икры Констанции, всегда скрытые от назойливых взглядов, за одним исключением, чуть было не приведшим к разрыву. На мгновение он даже увидел ее среди гостей, с голыми икрами, и его возмущение перешло в сладостную щекотку.

Они опять заиграли, в голове у Вольфганга смешались миллионы картинок, как в отрывочном сне, он был уже не в состоянии причислить их к этой или иной жизни и почти не замечал, что пальцы немеют. И только когда Петр захлопнул крышку фортепиано у него перед носом, накатила резкая, тяжелая усталость. Вольфганг встал, но ноги подломились, как стебельки. Пол уходил из-под ног. Он оперся об инструмент и снова сел.

— Можешь работать с этим парнем, он мне нравится больше, чем русский. — Вольфганг, как в тумане, увидел, что к нему подходит толстая белая фигура, глаза болели от света, он сощурился, пытаясь вспомнить, кто это. — Раз ты австриец, деньги получишь брутто. — Белая фигура протянула руку и передала Вольфгангу листочек бумаги.

— Немец, — с трудом выговорил Вольфганг, собрал последние силы и встал. Тут же чуть было не рухнул вперед. — Из Зальцбурга, — добавил он, но трактирщик его уже не слушал.

— Ну, если немчура, — он протянул Вольфгангу еще один листок, — к следующему разу заполни бумажки для налоговой. Дата рождения, адрес и все такое. Только не забудь!

Вольфганг слабо кивнул и запихал все листочки в карман штанов. Как в полусне он пробирался по улице за Петром, голова болела, как будто в нее забили кол.

— Тебе какое метро? — Петр поднял воротник пальто. Медленно кружились снежинки, вспыхивая в ярком, немигающем свете фонаря. Вольфганг посмотрел вверх, лампа тихо жужжала, но он не был уверен, не гудит ли больная голова у него самого.

Вместо ответа Вольфганг облизал верхнюю губу и, дрожа, поставил левую ногу на правую, чтобы смягчить боль.

— Уж и не знаю, — выдавил он, качнулся и уставился на подлетающие снежинки, бесшумно таявшие на черной земле.

Звуки беспощадно разметали его сон, металлическое бряцание пробилось сквозь смелые ритмы, за которые он силился уцепиться. В нос ударил запах несвежих постелей, кофе и терпкой туалетной воды. Он пробежался пальцами по рифленой бархатистой обивке. Поднял голову, это далось тяжелее, чем обычно, издал стон, открыл глаза. Он опять лежал в незнакомой комнате, на этот раз — на кушетке терракотового оттенка. Напротив на стене висел скрипичный футляр. Внезапно теплым солнечным лучом набежало воспоминание о вчерашнем вечере. Жизнь тут же влилась в еще сонное тело, он резко выпрямился, свесил ноги с кровати, вскрикнул и упал на постель. На левой ноге оказалась белая повязка, он бережно провел по ней рукой, указательным пальцем расковырял дырочку, рана больше не нарывала, но, когда он попытался опереться на ногу, его опять пронзила боль.

В двери появился Петр, с полотенцем на бедрах. Вольфганг потряс головой, будто от этой картины можно было избавиться. Неужели полуобнаженные мужчины по утрам — необходимая часть его новой жизни?

— Не вставай, лежь. — Петр рукой остановил его, как бы загоняя обратно в постель, подцепил со спинки кресла голубые штаны, доходившие ему до щиколотки, и надел их. — Вчера имел температуру, дюже, — потом протянул Вольфгангу полную кружку кофе, с нарисованными смеющимися рожицами, и начал разматывать повязку, которая, видимо, была такой же податливой, как пояс у панталон Вольфганга.

— Ты заслуживаешь звания истинного друга! — Вольфганг сморщил нос, разглядывая клочки ткани, пропитанные гноем, которые Петр снимал с его пальца.

Петр пожал плечами, не отводя глаз от раны.

— Воспаление сходит, твое счастье. Ногу держи наверх, сегодня.

Вольфганг положил подушку повыше, уютно облокотился на нее и слегка подул на дымящийся кофе.

— Благодарю тебя, вот истинная, искомая помощь в беде.

— Только не тут, пожалуйста, иди до дому.

Вольфганг попробовал улыбнуться, но уголки рта не повиновались.

— Но, гм… позволь попросить тебя, быть может, дружески, об одном одолжении… не мог бы ты потерпеть присутствие такого гостя, как я, еще немного? Разумеется, я не причиню больше никаких неудобств.

Петр посмотрел на ногу Вольфганга, подбородок у Петра ходил ходуном, как будто он готовился выплюнуть какую-то фразу.

— Что ж ты сделал?

— Наступил на стеклянный осколок.

— Да я не про ногу. Про жизнь.

Вольфганг не дышал. Что было по нему видно, какая часть пережитого? Он с радостью сбросил бы бремя молчания. Но можно ли доверять Петру? Это казалось рискованным. Слишком велика была опасность, что скрипач тоже обругает его и выгонит из дому.

— Жизнь моя, что ж, она в некотором роде… рассыпалась. Я и сам в ней больше не разбираюсь, — он старался что-нибудь прочесть по лицу Петра. — Уверяю тебя, гостеприимством ты воистину сослужил бы немалую службу мне и совершил бы богоугодное дело.

Петр водил глазами по полу.

— У тебя проблемы с полицией?

— Разумеется, нет!

— Прости, я подумал… Ты так выглядишь…

— Да, вероятно, ты