Том 2. Эфирный тракт - Андрей Платонович Платонов

– Не хочешь? – спросил Душин. – Ну ладно: я и без тебя обойдусь.

– Обходись! – ответил Щеглов.

– Так ты против электричества и коммунизма? Ты не веришь?

– Нет, я не против… Ты скажи мне, по твоему проекту – сколько нужно меди на провода?

– Хорошо, я скажу: около миллиона тонн – на первую очередь!

– До свидания! – сказал Щеглов. – С такими проектами ты не победишь даже губернской тьмы, не только мрака вечности, как ты говоришь…

– Ты дурак и сволочь!

Щеглов близко и без волнения подошел к Душину.

– Семен, ты погляди, – он указал в ночь над пустыми пахотными угодьями. – Гляди, как тихо все и темно, под нами мертвый паровоз, в животе у людей переваривается необрушенное просо и даже не хватает силы от голода, чтоб нормально билось сердце – оно бьется реже… Ты понимаешь что-нибудь?

– Ну дальше!

– Дальше вот что… Когда у нас будет хотя бы одна тысяча тонн меди, то из нее надо сначала делать копейки, а не провода…

– Ты мелкий, несчастный человек! В тебе мещанский умишко – почему я с тобой был товарищем? – понять не могу!

По мосту гремела чья-то одинокая телега, лунная заря начинала светить на востоке. Щеглов молча вытерпел слова Душина и сказал ему:

– Если бы ты слушал не свой ум, а весь тот мир, который ты хочешь завоевать для чего-то, наверно – чтоб уничтожить его, если б ты стал простым, грустным, может быть, человеком, тогда бы ты даже телегу, какая едет сейчас на мосту, мог бы использовать для электричества… Семен! – ты знаешь что? На свете много всего есть… И у нас в губернии найдется добро! Ты не мучайся из пустого воображения, ты гляди на бедные предметы, собирай их по-новому, что тебе нужно! Вот река, по мосту мужик проехал, там торфяное болото, вон тюрьма – сумей сделать из этого электротехнику…

– Ты стервец, Димитрий, и глупый человек – ты совсем не электрик!

– Пусть… Ты только не обижайся. Ну, до свидания!

– Отныне и навеки! – произнес Душин и не подал Щеглову руки.

Щеглов молча сошел с тендера и пошел ночевать в свой угол – к чужим людям.

Душин всю дорогу до тюрьмы говорил вслух ругательства и смеялся над сволочью – бывшим товарищем, добивая в себе остывающее влечение к нему.

Поднимаясь по лестнице в башню, Душин услышал музыку, играла гармония. Он открыл дверь и увидел золотую древнюю саблю, лежавшую на подоконнике, и бриллианты блестели на ее эфесе. А посреди комнаты вертелась Лида на веселых ногах, одетая в черный сверкающий шелк, подпоясанная синим кушаком и обутая в золоченые туфли; волосы ее уже были завиты в волны морские, а от всего тела исходил любовный запах духов. На кровати сидел Жаренов и играл вальс на громадной хроматической гармонии.

Душин нечаянно заинтересовался своею женою, как будто пред ним было теперь неизвестное существо, и решил любить ее беспрерывно всю жизнь. Лида действительно стала в новом наряде незнакомой женщиной, ее глаза блестели без сознания в черноте шелка и волос, и тело скрывало мучительное напряжение силы, опухающей от своего безысходного внутреннего скопления. Раньше, под одеждой из деревенских ветошек, Лида тоже была хороша, сейчас же она стала загадочной, но науки об этой загадке не было. Увидя Душина, Лида бросилась к нему со своим чувством, но Душин отстранил ее на время и стал исследовать золотую саблю; на рукоятке ее имелась черная кайма и в эту кайму были вделаны бриллианты по пятиугольнику-три бриллианта светились на месте, а от двух остались одни серебряные гнезда. Душин спросил, куда пропали два бриллианта.

– А вот платье на мне, а вон гармония, и бутылка вина под кроватью! – ответила Лида со счастьем. – Сеня! Мы их к спекулянту отнесли, мы променяли…

Душин вздрогнул и переменился от ужаса расточительности, его сердце сразу заболело, и любовь в нем к жене остановилась.

– Где этот спекулянт?! – спросил он в отчаянии пропадающей жизни. – Ведите меня сейчас же к нему, его надо арестовать!

– Сеня, он уехал уже, – сказала Лида. – Он был на вокзале, говорил, что ему надо в Москву. Теперь его нет…

Душин занемог от боли в уме, что дело электричества разрушается руками его жены и его друзей; он взял саблю, прижал ее для сохранности к себе и велел Лиде уйти из дома, куда она хочет: на земле слишком худо и бедно, чтоб заниматься шелком и любовью, – он вспомнил старуху, которую нес на руках с крестного хода в Верчовке, и страшный мир войны и капитализма. Лучше он будет жить один, согнув голову в терпении и сосредоточившись цельным сердцем на неизвестном еще, нерожденном мире социализма.

– Прочь отсюда! – приказал Душин. – И ты тоже уходи, – обратился он к Жаренову, – мне таких шикарных служащих не нужно.

– А куда? – спросила Лида, не все понимая.

– А куда хочешь… Мне не надо ни жен, ни людей!

– Насовсем уходить?

– Насовсем и навсегда!

Лида прислонилась лбом к оконному стеклу и поглядела в ночь, освещенную нищим светом луны.

– Сеня! – сказала она. – Мы думали – эти каменья дешевые… Они же маленькие – это бусы!

Душин поглядел на жену; она стояла к нему задом, смотря в темноту. «Постой, сволочь, ты задаром не уйдешь!» – решил он и выгнал Жаренова сначала одного, оставив его гармонию на месте.

– Лида! – произнес он тихо и обнял ее за плечи.

– Что, Семен? – ответила Лида и обернулась к нему; она плакала.

– Потуши свет!

Лида помолчала и улыбнулась.

– А корочку хлеба приготовить?

– Приготовь.

«Все равно! – думал Душин. – Ведь может быть в последний раз я буду тратить себя на женщину! Я сэкономлю потом!» – и разделся. Лида без обиды обняла его.

Спустя время, Душин почувствовал пустоту в голове и полное бессмыслие жизни в сердце, будто все выгорело внутри его на коротком замыкании тока. Он сел в постели и не мог сознать своего ума: вместо энергичной заботы о всемирном устройстве слабый туман равнодушия стоял в его мысли… Гудел паровоз, уходя из Ольшанска в могучие пространства темноты, и слышно было, как парили его сланцы от плохой притирки; в Верчовке и других невидимых селениях спали старушки и дети, обглоданные нуждою, и погибали от голода, а Душин погибал от наслаждения, оставляя всех без помощи, истратив бриллианты, нажитые некогда батрацкими безмолвными поколениями, на шелковую сексуальную юбку жене, дабы она еще более стала прекрасной над кротким уродством масс…