Пассажиры империала - Луи Арагон

Жорж Мейер колебался — как ему быть: послушаться ли наставлений некоторых коллег, выставлявших себя поборниками прогресса, отчаянными дрейфусарами, или подчиниться смутному инстинкту самосохранения, подсказывавшему, что лучше всего ему съёжиться в комочек, притаиться и выждать, пока пройдёт буря. Раздираемый сомнениями, он нервно хрустел пальцами, вытирал помутневшие стёкла пенсне и без конца спрашивал себя, откуда налетел этот ураган, потрясший весь мир? Почему всё случилось так внезапно?.. Сколько он ни уверял себя, что это отзвуки дела Дрейфуса, — он чувствовал, насколько недостаточно такое объяснение… Ах, если б он хоть верил в бога! Он бы тогда думал, что это новое испытание, ниспосланное господом избранному народу. Но ведь его религией были математика и музыка. Ни та, ни другая не давали удовлетворительного объяснения антисемитизма.

Наконец буря улеглась, провозглашено было великое примирение, причём молчаливо предполагалось, что еврейского вопроса больше никто поднимать не станет, так как он погребён вместе с делом Дрейфуса, — и тогда Мейера охватило чувство счастья, сравнимое лишь с блаженным ощущением выздоровления. Вновь наступила идиллия. Ничто уже не смущало беззаветной любви к людям, воодушевлявшей преподавателя математики. Отныне сограждане дозволяли ему жертвовать собою ради них, отдавать на службу им свои силы, здоровье, жизнь, свои познания. Какая радость! И когда это случилось, когда рассеялись тучи девятнадцатого столетия, над мечтой Жоржа Мейера взошла заря двадцатого века, а на Всемирной выставке в Париже он встретил Сарру Розенгейм, свою будущую жену, которая озарила счастьем его жизнь.

Сарра была дочерью тёти Фриды, которая первым браком была замужем за братом госпожи Мейер. Следовательно, ни в каком кровном родстве молодые люди не состояли, хотя Жорж и называл Сарру кузиной. Господин Розенгейм, второй муж тёти Фриды, начал свою карьеру довольно скромно — с небольшой чулочно-вязальной мастерской, потом расширил дело приобретением галантерейного магазина. При поддержке парижских Леви с улицы Сантье ему удалось основать в Страсбурге товарищество на паях. Фирма открыла отделение в Мюлузе, потом в Танне. Разумеется, Леви, который дал на всё это деньги в долг, выговорил себе львиную долю в доходах, и всё же Розенгеймы стали весьма зажиточными людьми. У них был сын, наследник дела, и две дочери, которым отец, как человек религиозный, дал библейские имена: одну нарекли Рахилью, другую — Саррой.

Сарра — самая младшая в семье, совсем не любила брата, который ломал её куклы, когда она была маленькой, и завёл обидную игру — ловить сестрёнку на мелком вранье. Школа с её интересами и среда любимых подружек в довольно раннем возрасте отдалили её от домашних, а после замужества Рахили, которую выдали за молодого раввина, пугавшего Сарру своими жгучими чёрными глазами с длинными ресницами, она ещё больше отошла от своей правоверной семьи, соблюдавшей все религиозные обряды предков. Сарра любила поэзию и музыку. Она училась играть на скрипке, знала наизусть множество немецких стихотворений, где говорилось о любви, и мечтала о том, как в один прекрасный летний день ей встретится в горах высокий, стройный юноша, будет рвать для неё цветы, она засушит их в книге и будет хранить его дары, а он разыщет её в городе и приедет за нею «верхом на вороном коне, горя любовью, как в огне».

Сарра была миниатюрная блондиночка с наклонностью к полноте, с большими задумчивыми глазами и тоненьким носиком, с пушистыми волосами, всегда выбивавшимися из причёски. У неё имелось приданое — не очень большое, так как в семье на первом месте был брат, а ему требовался оборотный капитал на ведение торговых дел, но всё же приданое достаточное для того, чтобы за ней ухаживали кавалеры. Ни один из молодых жителей Страсбурга, посещавших дом её родителей или бывавших у школьных её подруг, не походил на высокого горца с насмешливым взглядом и кудрявой головой. И, разумеется, кузен Жорж, которого она впервые увидела в Париже, когда мать повезла её на Всемирную выставку, меньше всех походил на её идеал. Близорукий, хилый и сутулый интеллигент, с чёрной бородкой и видом робким, как у побитой собаки, не имел ничего общего с мечтою Сарры. Но когда они вместе помузицировали, побеседовали, прогулялись одни по Парижу, суматошному, прекрасному и переполненному людьми Парижу, сердце у Сарры забилось, да и Жорж почувствовал, что у него в груди есть сердце.

Сарра возненавидела рослых, плечистых и крепких мужчин, низвергла своих идолов, сама себе удивлялась, что ей могли нравиться люди, которые гарцуют на лошадях, и поняла, наконец, что вся душа её стремится к Франции; она читала теперь Мюссе, не забывая стихов Гейне, а Жорж познакомил её с музыкой Дебюсси, столь необычной, странной музыкой, которая, однако, так гармонирует с мечтами молодости. И когда Жорж, дрожа от волнения, попросил её руки, она уже знала, что давно стала его женой в сердце своём, что хочет иметь от него детей, что её назначение в жизни — оберегать этого слабого и чувствительного человека, затерянного в жестоком мире, человека, который бесподобно играет Моцарта, но не умеет держать в порядке своё бельё, распоряжаться своими деньгами, преподавателя математики (удивительное дело!) и француза. Его только что перевели в Париж.

Господин Розенгейм всячески препятствовал этому неравному браку, но, наконец, дал своё согласие; в 1902 году, в 1904 и в 1906 Сарра с удивительной равномерностью подарила мужу троих детей: двух сыновей и дочь. Молодая чета взяла к себе госпожу Мейер, и та уже больше не шила на чужих, а одевала своих внуков и невестку. Семья не знала нужды, и из окон квартирки, которую Мейеры снимали на улице Ломон (поблизости от лицея Людовика Великого, где преподавал Жорж), неслись звуки музыки: дуэт скрипки и фортепьяно возносился к небесам, словно благодарственный гимн некоему абстрактному и философскому вседержителю, который не был богом их племени, да и ничьим богом, но сливался с гармонией, любовью, добром и красотой и был создан самими этими счастливцами, для того чтобы объяснить их счастье, свести все радости мира к этому размеренному блаженному существованию, заполненному детским писком, прекрасными мелодиями и сладостными тревогами.

Старшего своего сына они назвали Пьером.

В первые годы брака они вели долгие беседы, прерываемые музыкой, которая была их жизнью, и в эти годы они познали друг друга и телом и душой. А в душе ведь больше изгибов и неожиданных красот. Духовный мир Сарры, поэтический и сентиментальный, был для Жоржа волшебным царством сновидений, где для спящего всё кажется единственным, неповторимым, трепещущим жизнью, но всё теряет свой смысл в миг пробуждения, и лишь вспоминается порой как строчка стихов или мелодия забытой