Пассажиры империала - Луи Арагон

увиваются вокруг старой мумии. Я знаю, — кое-кому очень хочется послушать, о чём у них идёт речь. Поглядите вон на того субъекта. Он пока ещё только в капитанском чине, но пойдёт далеко… Держу пари, что мой капитан следит за фон Гетцем! Мы с ним давно знакомы… Не хотите ли пропустить по рюмочке, Меркадье?

На Пьера словно обрушился ледяной душ. Было ли сколько-нибудь правды в этой болтовне? Он с удовольствием надавал бы полковнику пощёчин. А что дальше? Вдруг он прав? Это вовсе не значит, что Рэн внезапно предстала перед Меркадье в образе какого-то безнравственного чудища. Наплевать ему было на всякую мораль… Но Рэн оказалась пленницей тёмного прошлого и опасного будущего. Она безнадёжно запуталась, и в её жизни не было места для Пьера, не было места для любви. И прежде всего он подумал о себе самом: в какую западню он чуть было сам не полез!

С полковником он распрощался, якобы собираясь продолжать игру. Он был полон смятения. Падали карты на зелёное сукно, крупье подбирали лопаточкой ставки, сменяли друг друга банкомёты… Меркадье забывал понтировать. Он стоял, стиснутый алчными игроками; старые иссохшие женщины работали локтями чтобы протолкаться и встать у стола впереди него… Вдруг ему стало нечем дышать. Скорее на воздух! В растерянности он бросился к выходу, а оттуда на террасы казино. В ночной тишине легче будет всё обдумать.

Ночь и впрямь была тихая и почти прохладная. Чуть слышно плескалось море. Террасы Монте-Карло полны непостижимого, пьянящего очарования и глубокой грусти, как будто на них оставили след все, кого здесь терзало отчаяние. Пьер спустился в сад. Мимо него бесшумно, как призрак, прошёл человек. Они отпрянули друг от друга, словно испугавшись электрического тока, которым оба были заряжены. Во мраке трепетали огни казино. Пьер спустился по каменным ступеням и, очутившись в чёрной тьме, прислонился к стене и задумался.

Нет, жестоким было не то, что в его мыслях всё возникало слово «шпионка», хоронившее его романтическую химеру… Жестоким было то, что он сам создал в воображении своём иную Рэн, нисколько не похожую на ту женщину, какова она в действительности, и чувствовал теперь, что образ этот рассеивается, словно дым… Поцелуй, который она подарила ему, как будто обладал магической силой и ускорил исчезновение миража… Сколько же было в этой женщине лжи и хитрой скрытности в минуты, казалось бы, самозабвенного порыва… Актриса! Она разыгрывала какую-то пьесу, в которую допустила и Пьера в качестве статиста, — он был ей нужен для отвода глаз… Ложь, всюду ложь.

Он вздрогнул: у парапета террасы послышался тихий разговор. Пьер узнал голос Рэн. Второй голос был мужской, очень молодой, и говорил этот мужчина с сильным немецким акцентом… Несомненно, тот белокурый юноша… Голоса стали громче, и Пьер явственно услышал слова:

— Умоляю вас, Рэн, — говорил юноша. — Умоляю…

Наступило опасное молчание. Сердце у Пьера колотилось, останавливалось и снова начинало неистово биться. Опять послышался рокот голосов, сначала очень тихий, а потом он услышал, как Рэн сказала:

— А если я стану вашей любовницей, как тогда сложится жизнь? Что вы можете сделать для меня? Ну что бы вы сделали? И я же всё-таки люблю вашего отца, вы это знаете… Нет, Карл, я люблю его… Ах, пусти меня, пусти же, милый… Ну, перестань. Ты ничего не слышал?

— Нет…

— Мне показалось, какой-то человек прошёл вон там… вниз… побежал…

Человек этот убежал на берег моря. Человек этот не мог больше ни о чём думать, ему хотелось кричать от боли. Человека этого терзало страдание, в котором смешались трагедия возраста и крушение мечты… Человеком этим владела беспредметная ярость мужчины, который два месяца верил в недоступность женщины и вдруг увидел её в объятиях первого попавшегося юнца. У человека этого к горлу подкатывался комок при воспоминании о прожитой жизни, а лакированные туфли немного жали, и ему было больше невмоготу ходить вот так, спотыкаясь в потёмках. Человек этот скрипел зубами, был мрачен, полон колючих обид и горьких насмешек, бормотал и не заканчивал бессвязные фразы, ни к кому не обращённые слова, перемешивал обрывки мыслей с обрывками далёких картин прошлого, он рыдал и в бешенстве сжимал кулаки. Человек этот в бурных мучениях своих был жалок…

А ночь была тихая, прекрасная ночь. Вот так и случилось, что в тот час, когда Рэн Бреси ждала Пьера Меркадье в номере отеля, он подъезжал к Бриндизи, откуда пароход «Савойя» должен был отплыть в Египет.

Часть третья

I

Над мечтой Жоржа Мейера всходила заря XX века. С тех пор как люди исчисляют время сотнями лет, они особым суеверием окружают рубеж каждого века, когда меняется цифра в счёте столетий… Как будто в новом веке всё пойдёт по-новому, и в годы, предшествующие перевороту в календаре, всем в самом деле кажется, что мир очень стар и болен; на счёт его дряхлости относят все человеческие выверты, и страсти, и преступления; никому уж ничего не хочется предпринимать из страха, что всякое начинание будет запятнано каким-нибудь необъяснимым органическим пороком — все ждут, когда вернутся к миру силы и здоровье…

Такое странное суеверие овладело умами и в конце весьма неверующего XIX века. Обо всём, что поражало людей или превосходило их понимание, они презрительно говорили: «Конец века» — так всегда успокаивают себя невежды. А кроме того, в таком взгляде на дело таятся великие чаяния, — надежда на то, что скоро по взмаху волшебной палочки всё переменится, у каждого кончатся все его беды, и начнётся новая, чудесная жизнь под знаком 1900 года, который, в противоположность тысячному году, будет как бы началом мира.

Франция пробуждалась от долгого тяжёлого сна. Людям, родившимся во время франко-прусской войны, шёл тридцатый год. Вражеское нашествие постепенно забывалось. Воспоминание о внутренних распрях оказалось более живучим, потому что вслед за разгромом Коммуны последовали изгнания, остракизм, и ещё потому, что Коммуна породила в сердцах людей, которые её убили, великий, неослабевающий страх. Пожалуй, самым странным явлением накануне 1900 года было возникшее именно по этой причине министерство, которое объединяло социалиста Александра Мильерана и палача Коммуны генерала Галиффе. В течение трёх последних десятилетий не раз проливалась кровь во Франции — от шахтёрских посёлков на севере и до арсеналов по берегу Средиземного моря. Не раз в ней назревали мятежи, и Республике грозила большая опасность в смутные дни всяких заговоров, поднимавших каждый своё знамя, плохо скрывавшее частные интересы. Всё это сконцентрировалось на деле капитана Дрейфуса, в котором фигура