Пассажиры империала - Луи Арагон

Жорж Мейер ничем не отличался от других пассажиров корабля, именуемого «Францией». Неожиданно в него ударила мутная волна антисемитизма, и он болезненно это почувствовал, так как был евреем. Он был изумлён и испуган. Всё это так противоречило его идеалам добра и справедливости. И его представлениям о Франции. Он даже не задавался вопросом, как вся эта гадость сочетается с прочими мерзкими делами, которые творились в мире, с тёмными махинациями, результат которых вдруг всплывал перед ним, хотя он не замечал, что все они связаны между собой. Он родился в Эльзасе, в семье мелких торговцев; во время франко-прусской войны его отец и мать бежали от захватчиков, унося с собой лишь трёхлетнего сына и стенные часы с кукушкой. Обосновались в Париже, около площади Бастилии, и Мейер-отец, поступив приказчиком к своему родственнику, стал заведовать его меховым магазином. Госпожа Мейер, у которой оказались кое-какие познания в шитье и даже в кройке, принялась мастерить простенькие платья для клиенток, живших по соседству, бралась за чинку и штопку. Супруги жили только для сына, жаждали дать ему образование и вывести в люди. У них самих жизнь не удалась, — они это знали и не возмущались, — так пусть хоть Жорж будет счастлив, пусть живёт не хуже других и станет человеком с положением. У Мейеров были родственники в Эльзасе, имевшие в Страсбурге большой магазин, были родственники в Париже и в Лилле, занимавшиеся кто коммерцией, кто банковскими операциями, — все люди богатые и довольно презрительно относившиеся к беднякам Мейерам; поэтому родители Жоржа мечтали о том, чтобы их сын занимался чем-нибудь иным, не похожим на коммерцию, и пользовался бы уважением. Оказалось, что французы очень сдержанно относятся к евреям, и супруги Мейеры страдали от того холодка, который чувствовали вокруг себя. Ведь они всем пожертвовали ради Франции. Вообще, в чём упрекают евреев? В том, что у них много денег, но ведь они-то, Мейеры, бедняки. Вон как им приходится за работой гнуть горб… Они натолкнулись на запертые двери, — так пусть Жоржу не придётся этого испытать. Жорж окончит лицей, как все французские мальчики, у него не будет того акцента, который, несмотря ни на что, отличает его отца и мать от французов, хотя Эльзас — их родина — был частью Франции, и они не могли без слёз думать о Франкфуртском договоре. Жорж не будет покупать себе деньгами положение в обществе. Он преодолеет все трудности. Он станет учёным, человеком возвышенного ума, и завоюет мир иным оружием, чем кузены Леви с улицы Сантье, или Каны, которые спекулируют земельными участками в районе Монсо, — нет, он всем будет обязан только своим дарованиям, и ничего нечистого не примешается к его восхождению на общественный Олимп. Ему простят его еврейское происхождение. Даже позабудут, что он еврей. Быть может, он когда-нибудь разбогатеет, но это будет лишь на склоне лет, когда учёному человеку дозволительно жить в достатке; ведь наука — это суровая мачеха, которая смягчается лишь в старости. Надо сказать, что Жорж был примерный ученик, и мать с гордостью думала о его школьных успехах, когда подшивала тесьмой подол платья, вырезала проймы для рукавов, разглаживала швы. Безумное увлечение Жоржа математикой восхищало отца и мать. Математика! Наука самая отвлечённая, самая далёкая от непосредственной, корыстной выгоды. А кроме того, у Жоржа была склонность к музыке, и эта семейная черта (один из дядьёв госпожи Мейер пел в Венской опере) сказывалась в страстной любви к фортепьяно. Уроки стоили дорого, но как отказать мальчику в чудесном убежище от злобы мира сего? Впрочем, папаша Мейер к тому времени стал компаньоном своего кузена меховщика, — Леви открыл тогда новый магазин на бульваре Осман.

К несчастью, Мейер попал под грузовик, ему размозжило череп, и он умер. Его доля в меховом деле возвратилась к оставшемуся в живых компаньону. Тот оказался человеком не бессердечным, и хотя госпожа Мейер его недолюбливала, он дал возможность её сыну закончить образование.

Жорж унаследовал от родителей желание возвыситься чистыми средствами, из коих деньги были бы исключены. Он нёс в себе проклятие Израиля и боязнь действительно заслужить его. Он всячески старался ничем не напоминать жестокие карикатуры на евреев, которые попадались в юмористических журналах и в книгах. Он прежде всего хотел быть французом. Он был признателен своей стране за то, что в ней не существовало ни единого закона против евреев; он преклонялся перед её великодушием и величием. Франция была страной высокопросвещенной. Жорж работал не столько ради куска хлеба, сколько ради того, чтобы приносить пользу Франции и тем самым её отблагодарить. Он обучал французских мальчиков самой прекрасной, самой чистой, самой возвышенной науке, созданной человеческим умом, — математике, источнику всякого прогресса. Он глубоко любил великую эпопею чисел — ведь, в сущности, и музыка была лишь небесным её выражением, математикой сердца.

Так он достиг тридцати лет, не ведая страстей и волнений, преисполненный высоких мыслей, прозябая в полунищете на скудное учительское жалованье, часть которого ежемесячно посылал матери, — она жила в Париже, не желая расставаться с двумя своими комнатками, и, несмотря на ослабевшее от шитья зрение, всё ещё продолжала шить по дешёвке наряды соседским модницам. Молодого преподавателя математики переводили из одного провинциального лицея в другой; кроткий, близорукий, худой и сутулый, с чёрной бородкой и вялыми мышцами, он покорно переезжал из города в город и в своей серенькой жизни хранил благородные идеалы. Никогда у него не бывало низких мыслей, никогда он не колебался, когда приходилось пожертвовать своей выгодой ради других. Ни за что на свете он не прошёл бы первым в дверь; ни за что на свете не позволил бы ни мужчине, ни женщине спуститься со второго этажа на первый за какой-нибудь забытой вещью. Он был истым мучеником своей услужливости. К счастью, никто не требовал от него, чтобы он отдал себя на съедение диким зверям, — только потому он этого и не делал.

Когда в школе начали его травить, он растерялся, он не сразу понял, что́ происходит. Но это повторилось и на улице, — в него стали бросать камнями, один камень попал ему прямо в лоб, полилась кровь, и тогда бедняга пришёл в ужас, решил, что весь мир сошёл с ума. Да как же это возможно? Его травят люди, для которых он готов был сделать всё что угодно… Такие же французы, как он… Зашатались все его представления о жизни… То была