Это - Фай Гогс

сливающиеся в зудящий монотонный гул проклятия, умолкают. На меня буквально обрушивается шквал тишины – и я снова вижу ее, изломанную, истерзанную, не сводящую коченеющих глаз со своего вывернутого наизнанку чрева, где корчится в невыразимых предсмертных муках наполовину обугленный, наполовину обглоданный червями и личинками плод.

Трудно сказать, сколько он длится, этот миг, но под конец всё вокруг растворяется в тишине и остаемся только я и ее глаза. Они влекут, вбирают в себя, и я не сопротивляюсь; наоборот, я медленно бреду навстречу – медленно, потому что меня засасывает в эту вязкую тишину; но я продолжаю идти, пока дверь, за которой меня ждет сладкая погибель и которую я теперь вижу в ее кроваво-карих зрачках, не закрылась передо мной навсегда; бреду, вязну, выбираюсь и снова вязну; и конечно, не успеваю я совсем чуть-чуть и больше уже не вижу никакой двери – передо мною лишь стылое зеркало ее громадных зрачков, и в этом зеркале и мои великолепные латы, и мое перепачканное кровью бесстрастное лицо выглядят так жалко, что впервые за всю мою жизнь мне хочется хотя бы немного ослабить путы ненависти к себе, которые я так долго прятал под броней из гнева и спокойствия, и зарыдать, чтобы излить, извергнуть из себя и эту ненависть, и этот гнев, и этот покой; но я знаю, что ничего подобного мне не позволит сделать моя гордость, да и уже слишком поздно, потому что кроме своего отражения я вижу стоящий за моей спиной на горе… – нет, не крест, ведь даже крест не исключал продолжения в виде непреходящей муки за свершенное над нею, над ними всеми; это виселица, венчающая гору из слипшейся протухшей плоти – гору, которую я сотворил только для того, чтобы найти это заветное место у ее подножия; и сейчас мне хорошо видно, что лестница, ведущая к виселице, состоит вовсе не из бабочек, а из огромных трупных…

– Кому суждено быть повешенным, тот не утонет? – шепчет поверенный, и его шепот звучит так громко, что хочется заткнуть уши.

– Не надо всего этого. Зачем? Я виновен. Просто казните меня!

– И ты надеешься искупить это своей смертью? Глупец! Забвение, будь оно возможно, стало бы для тебя наградой – не искуплением! Это и есть вечность. Просто признай ее! Признай – и отпусти!

«Признай – и отпусти!» – стройно вторит ему людской океан.

«Не хочу ничего признавать, – в полном отупении думаю я. – Что еще мне нужно сотворить, чтобы заслужить казни? Хорошо. Просто закрою глаза и подожду».

И так и сделал.

– Ты вечность собрался переждать? Господи, да что же за напасть такая! – стонет адвокат.

А Великий инквизитор между тем продолжает свою обвинительную речь, будто и не прерывался:

– …да, многоуважаемые дамы и господа присяжные! Все, что требовалось, чтобы избавить всех нас от этой пытки, которую сидящий перед вами тип назвал «жизнью», это последовать своему же совету: «Не трогай это!»

Если помните, в начале процесса я обещал ответить на вопрос – «как»? Как именно четырехлетний отрок создал нашу с вами Вселенную? Ведь вместе с бытием ему пришлось бы создать и законы этого бытия – а один из самых главных, самых бесспорных его законов таков: если взять бесконечное количество четырехлеток и снабдить их соответствующим количеством печатных машинок, то через бесконечное количество времени вместо «Гамлета» мы в лучшем случае получим рассказ про храброго пингвина, который с помощью волшебства и карате превращает плохого робота в пудинг!

Но только вот разумно ли мерить его свершения, основываясь на ваших критериях успешности? Что там? «Построить дом, посадить дерево, родить сына»? И на все про все лет семьдесят – и то, если очень повезет? Почему же тогда в ваших пантеонах не нашлось места, к примеру, сусликам или бобрам? А вам не приходило на ум, что и критерии эти были вам навязаны сознательно с определенным умыслом: весь ваш скепсис по поводу «как» должен был заслонить от вас тот самый, единственный, по-настоящему важный вопрос: «зачем»?

Я обязательно отвечу на него, но перед этим еще раз напомню вам о двух фактах, неопровержимо доказанных мною в ходе этого процесса. Факт первый: даже сам подсудимый не отрицает, что так называемая «смерть» – это всего лишь одно из его измышлений, которым несть числа! Факт второй: этот субъект проговорился – мы все это слышали! – что до такой степени, хм… неприятной эта инсинуация стала только после того, как не сумев найти верного способа исправить свершенное, он сам же и отказался ее признать! И что же дают нам эти два факта вместе? Они, дамы и господа присяжные, дают искомый нами мотив; причину, по которой все мы тогда оказались насильно помещены в эти кошмарные застенки!

А теперь я настоятельно рекомендую приставам быть настороже, потому от услышанного многие из присутствующих могут вторично потерять голову. Взгляните еще раз на те развалины внизу, и скажите: что, как вам кажется, вы видите? Нет, сперва я скажу вам, чего вы не видите: это вовсе не ваш дом, не «отчизна», не какие-то дурацкие «пенаты», и уж подавно это никакой, упаси господи, не «фатерлянд» – ибо кто в здравом рассудке счел бы родиной это феноменально примитивное, чудовищно вульгарное, удручающе никчемное и умопомрачительно бессмысленное скопище тлена, дикости, скверны, блуда, похабщины и всяческой мерзости, что подобно едкой плесени распространилась куда глубже и дальше, чем может вообразить хоть одно вменяемое человеческое существо?

Там внизу, дамы и господа, даже не остатки тюрьмы, как полагали те немногие провидцы, которых не смогла ввести в заблуждение сферическая, так сказать, конфигурация этого каземата. Перед вами, достопочтеннейшие, полузатопленные и догорающие руины гигантской лаборатории!

Да, ваш слух не обманывает вас – лаборатории! Лаборатории, в которой изобретались такие методы истязаний, что узрев их сам доктор Мендель выколол бы себе от зависти глаза! Лаборатории, где этот кровожадный маньяк, одновременно и панически боявшийся смерти, и малодушно вожделевший о ней, двадцать долгих лет измывался над вами, его подопытными морскими свинками, преследуя при этом двойную цель: он не только стремился во что бы то ни стало задумать, подготовить и осуществить самый безумный и изощренный сценарий вашего убийства, какой мог быть исторгнут из угрюмых пучин дефективного сознания этой, с позволения сказать, человекоподобной особи, но ему еще и требовалось убедиться, чтобы в его… — о, я отказываюсь брать грех на свою душу, назвав «душой» то пренаимерзейшее нечто, что