Истеричка - Соня Дивицкая

она на ветру или ее кинуло в жар… Никто не знает, что страшного могло произойти за две минуты в ее сознании. Все говорят только о том, что видели: когда такси отъехало, Лиза упала на асфальт.

И сразу, сразу после этого полета начались вопросы. Как она могла? Как вообще такое могло случиться? И почему? Почему?..

А потому!

Потому что не надо стоять у открытых балконов! Не стоит курить у низких перил, нельзя подниматься на отвесные скалы и залезать на крышу тоже нельзя в тот момент, когда нервы могут подвести. Это обычное правило безопасности, почему-то его не вешают в таблички рядом с пожарным щитом. Нас учат с детства, как переходить дорогу, «налево – направо посмотри» – это мы запомнили. «Не стой на рельсах, а то получится Анна Каренина» – это тоже вошло в сознание, а по поводу высоты никто не предупредил. Каждый год в нашем городе разбивалось человек по двадцать, но нигде, ни в одной газете, не пропечатали: «Люди, пребывание вблизи открытых балконов в возбужденном состоянии опасно для вашей жизни».

О том, что Лиза в больнице, нам сообщила Чернушкина. Она вышла к доске, поднялась на кафедру, кутаясь в шарфик, как обычно зимой она кутала свои колючие плечи. «Ребята! Ребята! У меня объявление», – звала она, но мы не слушали, мы собирались домой и шумели. Чернушкина откашлялась и закричала громче: «Ребята! Наша Лиза в реанимации! Лиза в ре-а-ни-ма-ци-и!»

– Да! – Бражник ей это припомнил. – Ты залезла на кафедру! Вот скажи, почему ты всегда лезла на кафедру? Почему ты не могла просто у доски, у стола нормально сказать… Откуда у тебя этот поставленный голос?

– А потому что вы вечно орали! Вы не слушали мое объявление!

– Да ты задолбала всех своими объявлениями! Ты все время лезла на трибуну, и ведь какая упорная – ты влезла, и теперь тебя оттуда не снимешь!

– А ты вообще в курсе, что я звонила в больницу? Я волновалась! Спрашивала о состоянии… Я матери звонила! А вы все побежали жрать! Курить и жрать вы побежали…

Бражник потянул воротник на рубашке, ему было жарко, он хотел расстегнуться, и никак не мог ухватить маленькую пуговку. У Бражника выросли руки, я заметила: раньше его пальцы были тонкими и длинными, а теперь они большие и мягкие.

– Да, я купил котлету, – он вспоминал, – но я был в таком состоянии… Ты понимаешь, я был как под наркозом. Вот обкололи зуб, и я хожу и жду, когда наркоз закончится…

Я тоже купила котлету. И простой салат из капусты. Мы вместе с Аллочкой пошли в столовую и встали в очередь на раздачу. Где-то в центре зала я заметила темные очки, Синицкий еще не слышал новость, он спокойно обедал. Я двигала свой поднос на кассу и смотрела на серую стену. На стене висела табличка: «Выносить из столовой посуду строжайше запрещено».

13

Лиза пришла в себя через неделю. Врачи диагностировали перелом позвоночника, черепно-мозговые травмы и ушибы внутренних органов. Это были физические повреждения, их обнаружили при осмотре и с помощью медицинского оборудования. Интенсивность душевных страданий никто не измерял, в нашем городе для этого не было подходящих приборов. Я навещала Лизу через месяц, когда ее перевели в обычную палату. Мы были у нее в больнице вместе с Бражником, сидели рядом с ней на стульях у кровати, но тоже ничего не заметили.

Лиза улыбалась. Вся в бинтах, бледная до синевы, с чернотой вокруг глаз, наполовину парализованная – улыбалась. С ней были ее мама и сын, они как раз собирались уходить, ребенок вертелся у матери на руках, хотел к Лизе, и она улыбалась ему – не мне, не Бражнику.

Это была новая для меня улыбка, очень тихая, но очень мощная и глубокая. Мадонна в гипсе – такой она мне показалась, может быть потому, что раньше я никогда не видела Лизу рядом с сыном, я еще не знала, как меняются женщины, когда смотрят на своих детей.

Бражник принес ей книжку, свою же собственную, отпечатанную в факультетской типографии, на обложке была голая баба, на ней ничего не было, кроме шляпки со страусиным пером. Бражник сказал, что это жутко эротическая вещь и что Лиза обязательно должна ее прочитать.

– Как дела? – я не придумала ничего лучше, чтобы спросить.

– Нормально, – Лиза опять улыбнулась, теперь уже нам.

– Хорошо… – мы сказали и присели на стулья.

– Сегодня был священник, вчера – психиатр… – она рассказала, – я их отшила: «Ничего не помню. Умирать не буду. Заходите позже».

Я боялась, что Лиза спросит про Синицкого, но она не спросила. Сказала, что очень хочет погулять. На улице была настоящая весна, наступила резко, и нам пришлось переодеться из зимнего сразу в майки.

Целый день в палате было открыто окно, Лиза слышала трамвай, машины, собачий лай, чужую музыку… По утрам в больничный двор приезжала бочка с молоком, и продавщица завывала как пожарная сирена: «Мо-ло-ко-о-о! Мо-ло-ко-о-о!». Лиза не любила молоко, но ей очень хотелось встать, дойти до бочки и купить себе банку.

Бражник рассказал что-то смешное… Про то, что наши три толстушки, Три Т, всем курятником закрутили любовь с арабами, приняли ислам и теперь ходят на занятия в хиджабах. Бражник смеялся, Лиза улыбалась над тем, как его плющит на стульчике. Пять минут посмеялись и разошлись, Бражник домой, а я к себе в общагу.

К тому времени мы выяснили, что падение с пятого и к тому же на асфальт – это почти всегда смерть, чаще всего, на месте или по дороге в больницу, а Лиза жила уже целый месяц. Врачи наблюдали резкое улучшение, обещали, что со временем она встанет, ей даже разрешили отметить день рождения. Прямо в палате, зови, сколько хочешь, только недолго.

Этот день рождения в больнице показался мне дикой идеей, но врачи действительно разрешили, и Лиза очень хотела всех видеть, и мама была не против, сама приглашала. Человек пятнадцать собирались прийти, все опять накупили цветов и мягких игрушек, 25 апреля удачно выпадало на пятницу, но этот праздник не случился. В ночь накануне Лиза умерла.

14

«Лиза умерла» – кто-нибудь говорит, и у нас опять немеют языки. Так всегда, три часа мы несем полный бред, собираем какие-то тухлые сплетни, а потом резко останавливаемся. Как будто ехали по трассе и вдруг уткнулись в указатель с большими буквами «смерть». Нет, нам не грустно, что ж сегодня грустить, сто лет назад похоронили Лизу, но мы прекращаем свои разговоры. Потому что «смерть» – неприятное слово, оно похоже на пузырек с черной тушью, опрокинешь его на бумагу, и оно заливает всю твою писанину. И зачем говорили, зачем так орали, если можно тихонько пить чай и смотреть на листья.

На улице зажгли фонари, было еще светло, а фонари уже вспыхнули, и листья кружились синими змейками. Они так щедро сыпались, особенно с берез, маленькие, как денежки, и много, много, много… Сколько их там наверху, черт его знает, их прорва. За ночь они закроют всю землю, черную и холодную, как могилка, а утром я проснусь, побегу шуршать и больше не буду вспоминать про Лизу.

И мои друзья не будут ее вспоминать, сделают перерыв до следующей случайной встречи. Мы очень быстро устаем друг от друга и сегодня устали, поэтому хором, дружно попросили счет.

– Голубушка! – Бражник вытянул руку. – Милочка! Счет, пожалуйста!

– Девушка, – я пыталась поймать глазами нашу официантку, – девушка, можно, пожалуйста…

– Счет! Девушка! – Чернушкина всех перебила.

И Аллочка как в банке прогундела:

– Девушка, сколько можно вас ждать, я не пойму, куда вы пропали?

Мы допивали китайский чай из маленьких фарфоровых стаканчиков и на прощание говорили о всякой ерунде.

– А вы знаете… – Бражник не спешил расставаться. – У меня был случай. И опять-таки с ключом…

– Ты на поезд не опоздаешь? – Чернушкина надела свой пиджак и застегнулась под горлышко. – Я не переживу, если ты к нам на ночь завалишься.

– Послушай, послушай, – он посмотрел на часы, – и что интересно, это произошло почти сразу же после того, как я сломал ключ