Песня имен - Норман Лебрехт

моих глазах не изменился. В памяти всплывает день, когда я увидел его впервые: он шел к нашей двери так, как будто был хозяином дома, если не всей улицы. Было жаркое августовское воскресенье 1939 года, и мы сидели дома в Сент-Джонс-Вуде. Ежегодную двухнедельную поездку в Нормандию пришлось отменить — назревала война. Собрался парламент. Раздавали противогазы, проверяли их, учили пользоваться. Отпускные чемоданы были опорожнены, наполнены для эвакуации. На перекрестках складывали мешки с песком, почтовые ящики перекрашивались в защитные цвета — зеленый с коричневым и желтым, а сверху покрывали химической краской, которая, предполагалось, среагирует на газовую атаку. В небе висели аэростаты воздушного заграждения. В Гайд-парке рыли траншеи (мы не знали, что они предназначены для массовых захоронений); Примроуз-парк распахали под огороды и засеяли. У нас в конце сада мастер сварганил убежище из рифленой стали и покрыл, как предписывалось, полуметровым слоем земли. На всех окнах повесили светомаскировочные шторы, а стекла от взрывной волны обклеили крест-накрест лентами. В ближних магазинах закончился клей и оберточная бумага. Наша прислуга, Флорри и Марта, пребывала в растрепанных чувствах. Мои родители ходили, понурясь, с наморщенными лбами. Я смертельно скучал.

Это было мое обычное состояние, вовсе не связанное с геополитическими событиями, за которыми я внимательно следил. Я начал читать газеты год назад, во время мюнхенского кризиса, и совсем погрузился в них, когда немецкие войска вступили в Прагу, как я и предсказывал мрачно. С этого времени я наблюдал за соскальзыванием в войну, замечательно предвидя весь ход событий. Пусть старается Гитлер: наша империя неуязвима, наша парламентская система не по зубам оглашенному тирану. Мое детское заблуждение, кажется, разделяли почти все большие газеты, за единственным исключением еженедельной «Спектейтор». Ее владелец и редактор Ивлин Ренч хорошо изучил за сорок лет Германию и грустно предсказывал самое худшее. Отец брал «Спектейтор» каждую пятницу и для равновесия — левые «Нью стейтсмен» и «Трибьюн». Поворошив их слегка, он принимался за страницы рождений-свадеб-похорон в «Джуиш кроникл», органе еврейской общины. Я потихоньку забирал еженедельники и, шевеля губами, читал многосложные комментарии, политически просвещался. В домедийные времена не было ничего необычного, если девятилетний ребенок читал для удовольствия Диккенса или, по необходимости, Библию, когда в доме не было ничего увлекательнее. Я был чуть более развит, чем сверстники, — до несносности. Презрев сентиментальные романы матери и девственное собрание «Мировой классики» в застекленном шкафу, я узнавал из политических еженедельников о невидимых силах, правивших взрослой вселенной, искал в них ключ для расшифровки сложностей зла.

Что касается Гитлера, я держался позиции обдуманного нейтралитета. Есть детское горе, заслоняющее великие события, несчастье более глубокое, чем все мировые трагедии. Мое несчастье было такого порядка. Если я читал, что в Китае два миллиона умирают от голода, то думал, что их страдания меньше, чем мои сытые страдания в Сент-Джонс-Вуде. У сирот, беженцев, безработных, по крайней мере, общая беда. Я был заточен в одиночестве, лишен осмысленных человеческих контактов. Мне казалось, что Гитлер с его ордами не может сделать мне хуже, чем уже есть. Как бы он ни относился к евреям, я не принимал ничью сторону — все равно, кто победит, если он уничтожит моих главных врагов, начиная с «соседского Джонни Айзекса», образцового мальчика, который декламировал Шекспира на родительских суаре и играл центрфорвардом в молодежной лиге «Маккаби».

Близорукий и низкорослый, с пятью килограммами лишнего веса и прыщеватый вдобавок, я погрузился в книги и избегал дружб — не то чтобы мне их очень навязывали. В школе у меня было прозвище Зубрила Сим. Другие ребята менялись сигаретами и карточками, а я читал политические трактаты и мечтал пройти в парламент — идея тем более абсурдная, что заикание мешало мне быстро ответить на вопросы педагогов-педофобов с нетерпеливыми свистящими тростями. Чтение было моим непроницаемым убежищем от не принявшего меня мира.

Да и родители не очень интересовались моим умонастроением. Отец был весь в делах, а что делала мать со своим временем, я до сих пор не могу постигнуть. У нее были живущая служанка и кухарка на полном жалованье для ведения хозяйства, один ушедший в себя сын и муж, мало бывавший в доме. Чем она себя забавляла? С любовником по средам в беркширской гостинице? Сомневаюсь. В те чинные времена, до Таблетки, скандал для еврейской женщины из среднего класса грозил слишком тяжелой потерей в статусе и комфорте. Развод означал позор похуже, чем бедность. Для выхода жизненной энергии у нее была программа утренних встреч за кофе, обедов в женском обществе, вечеров бриджа и комитетов помощи беженцам. Печально, если подумать. Если бы она завела любовника, часть проснувшейся любви, возможно, досталась бы и мне, хотя бы путем осмоса. Мне хотелось материнского тепла. Ей хотелось сына, которого можно показать леди Ротшильд, поэту-лауреату и жене главного раввина. Наши желания были обоюдно неосуществимыми.

Крепко сбитая, с хрустальным голосом, мать держала себя с надменностью, показывавшей, что она потеряла былое положение в обществе не по своей воле. Вне дома она никогда не снимала перчаток, чтобы не уронить себя sub speciae humanitas[18] (латынь ее была чистой, испанский — безупречен). На концерте она не удостаивала снять перчатку даже для того, чтобы перелистнуть программу или похлопать. Надменность спадала с нее только в высшем обществе, где превращалась в заискивание: признают ли в ней титулованные особы ту, кем она считала себя на самом деле? Она жила в страхе перед «Вудом», где мы были парвеню — родители переехали сюда в 1932 году из пригородного Финчли вскоре после того, как на Эбби-роуд открылась знаменитая студия звукозаписи. Мать держала открытый дом для артистов, которых отец сопровождал на свидание с судьбой, но в этом был налет «коммерции», а она жаждала признания у знатных дам района, чьим мужьям не было нужды зарабатывать на жизнь.

Ее родительские чувства представляли собою смесь неудовольствия и разочарования. «Мартин, почему ты не можешь завязать галстук так, чтобы узел был ближе к горлу, чем к грудной клетке? Позволь поправить его раз и навсегда. Потрать лишнюю минуту перед зеркалом утром перед выходом и, может быть, однажды станешь приемлемым членом общества. Видит бог, я старалась изо всех сил, чтобы сделать тебя презентабельным. Постой спокойно, перестань изображать удушье».

Не ее нетерпеливая рука на моей трахее заставляла меня давиться, но что-то в самом ее существе, ледяные испарения неудовлетворенности, обволакивающие ее, как утренний туман арктическое озеро. Я физически боялся, что она меня обнимет; впрочем, у нее не часто возникал такой порыв.

В то