Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Она произвела не менее впечатления и на свою двоюродную сестру.

– Ах, Кира, comme tu es bien avec cette toilette! – всплеснула даже руками Александра Павловна. – Это у тебя новое платье?

Троекурова внутренно покоробило, словно от визга пальца по мокрому стеклу. Он вскинул глаза на жену и тотчас же приказал себе опустить их, закусывая ус и нервно поведя плечами.

Княжна не ответила; только в углах ее губ дрогнула какая-то жалостливая усмешка…

Федор Федорович Овцын кинулся к ней, по-старинному, «к ручке».

– Так и не удалось мне, – возгласил он, приложившись к ней своими иссохшими губами, – встретить вас в Москве, княжна, в приезд ваш нынче из-за границы! Как изволите себя чувствовать?.. Да что и спрашивать, расцвели вот как эта роза, которая так идет к вашему туалету…

Он вдруг вспомнил, что никакого подобного же комплимента не отпустил до сей минуты, «как требовала учтивость», самой хозяйке дома, и, обернувшись немедля к ней, произнес с пафосом:

– Но как же не цвесть и не благоухать в вашем благословенном воздухе, при вашей блаженной, свободной и, выражаясь по-медицински, рационально-гигиенической жизни! Вы, например, chère Alexandrine, олицетворяете поэзию здоровья.

И для большей рельефности он, растопырив руки ладонями вверх, встряхнул ими несколько раз, как бы держа в них что-то очень большое и очень тяжелое.

– Да, – самым добродушным образом засмеялась на это Сашенька, – я ужасно пополнела, я знаю, и нисколько на это не сетую, впрочем, – чем я здоровее, тем лучше для Васи.

– Идеал матери, das Ewigweibliche5! – развел в ответ те же руки вправо и влево Федор Федорович, наклонив голову, – я всегда это предвидел в вас!..

Борис Васильевич поднялся с места, подошел к снуру колокольчика, висевшему вдоль одной из стен гостиной и, проговорив коротко: «Ужинать!» – выбежавшему на звон дворецкому во фраке и белом галстуке, направился к двери, из которой только что вошла Кира. Он переступил за порог ее и, сжав брови, вперил недвижный взгляд вдаль, в голубые переливы и тени ночи…

Так прошло несколько времени. Он совершенно забыл обо всем окружающем…

– Борис, – пробудил его голос жены, – nous allons souper, mon ami6!

Он быстро обернулся, вспомнив свои обязанности хозяина, и вернулся к гостям.

Слуги тем временем выкатили из соседней комнаты круглый большой стол, накрытый на пять приборов и уставленный холодными и горячими блюдами в серебряных с покрышками кастрюлях, бутылками с вином, хрустальными фарфоровыми кружками со всякими прохладительными напитками… У Федора Федоровича Овцына даже посоловели глаза от предвкушения сладости всех этих яств и влаги в этой роскошной, подкупавшей его либеральную душу обстановке:

– Да-с, – вскликнул он, комфортабельно усаживаясь в кресло подле хозяйки, – вы в вашей деревенской пустыне, Борис Васильевич, умели осуществить блистательно мудрое наставление древнего поэта: мешать полезное с приятным, utile dulci, и это в такой гармонии, в таком изящном сочетании…

– Вот только рыбой бедствуем, – молвил Троекуров со свойственною ему серьезностью иронии, прерывая этим хвалебные излияния старого пустозвона, – a вот это бургонское я вам рекомендую…

Он чувствовал себя внутренно донельзя нервным и не знал, как совладать с собой. «Поэзия здоровья» так и стояла острым гвоздем у него в голове. Он повел исподлобья взгляд на жену…

Александра Павловна действительно находилась теперь в полном расцвете своей красоты… в том расцвете столиственной розы, когда лепестки ее, отогнувшись от сердцевинки, раскидываются пышною чашей вширь с чуть-чуть уже подергивающеюся желтизной по краям своим, и опытный садовник не решается срезать ее для нарядного букета в опасении, что не продержится она до вечера целою на своем стебле… Деревенский воздух, счастье, кормление ребенка облекли всю ее наружность в ту полноту, в ту зрелость форм, которая, не оставляя прихотливому взору эстетика ничего желать сегодня, возбуждает в нем невольно охлаждающее чувство боязни за то, что из этого может выйти завтра… Стан ее, плечи, античная головка казались теперь изваянными из другого, не столь уже нежного, не столь прозрачного мрамора; большие и строгие глаза прежних лет словно размякли и сузились. «Волоокая Гера», с которою сравнивал ее кавказец Троекуров из глубины ложи петербургского театра, скорее могла бы напомнить в настоящее время ту «добрую богиню», bona dea, в которой символизм древних олицетворял преизобилие благ земных…

Он подавил вздох, отвел от нее глаза… и как бы еще сильнее вдруг заговорила в нем обнимавшая его досада…

Ашанин за это время успел совсем овладеть вниманием княжны Киры. Он сидел подле нее и рассказывал ей что-то с большим оживлением; глаза его так и сверкали. Для Бориса Васильевича было очевидно, что московский Дон-Жуан забывал в эту минуту не только ту, из-за которой он приехал в эти страны, но и все остальное на свете, отдаваясь одному из тех мгновенных увлечений, которые были так же свойственны его природе, как птице способность летать по воздуху… Но княжна улыбалась на его речи и, по-видимому, увлекалась в свою очередь тем, что он ей «молол», представилось Троекурову, – и это находил он не только несвойственным «такой сериозной девушке», как она, но и… и «не совсем даже приличным» с ее стороны.

– Владимир Петрович, – сказал он громко, – раз вы не хотите подарить нам и завтрашнего дня, не предоставляйте княжне монополии ваших столичных вестей – сообщите их и остальным провинциалам, здесь сидящим. Что нового в Москве?

У Ашанина были слишком тонко развиты чутье и слух, чтобы тотчас же не расслышать язвительной нотки, звучавшей в этих шутливо и дружественно произнесенных, по-видимому, словах. Он обнял зорким и быстрым общим взглядом и выражение лица говорившего, и то странное, не то удивленное, не то довольное выражение, с каким в свою очередь скользнули по этому лицу глаза «девушки», и отвечал, улыбаясь:

– Я передавал княжне один рассказ Садовского… Что же до вестей, то я могу действительно сообщить вам нечто совсем интересное, если только к вам здесь, как к соседям, не дошло это еще раньше, чем до Москвы.

– Да, да, – засмеялся и закивал «Ламартин», – чрезвычайно интересно, в самом деле!

– Что такое? – молвила с видимым любопытством Александра Павловна.

– Ваша здешняя помещица и московская звезда – звезда, как известно, по рождению, уму и талантам – княгиня Аглая Константиновна Шастунова одним словом…

Ашанин поднял свою вилку вверх и приостановился.

– Что же, что дальше?

Он опустил вилку и произнес комически сдавленным голосом:

– Перестает вдовствовать!..

– Что вы! Не может быть! – воскликнула Троекурова в изумлении. – Выходит замуж?

– Выходит-с.