По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

захваченной губернии приказал оставить священника и колокола в покое. – Виталий Ильич требовательно и нетерпеливо посмотрел на Илью: – Ну ты же это лучше меня знаешь, Илья. О мытарствах Мурзакевича.

Илья ответил, что, действительно, священнику, автору «Истории города Смоленска», пришлось повоевать с французскими мародерами, причем, как он пишет в своем дневнике, отличались в этом и не французы, а поляки да баварцы. А он не давал им грабить церкви, собор. Наполеон хотел превратить собор в хлебный склад, да священник вновь воспрепятствовал.

– Как будто высшая сила его здесь и оставила, – заметил Виталий Ильич, – бороться с варварами.

– Хотел эвакуироваться со всеми, – отозвался Илья. – Но у него как раз украли лошадь. И он с семьей остался, как и еще беднейшие смоляне, «люди без имени».

– То есть? – уточнила Наталья Михайловна, с любопытством слушавшая Илью.

– Так их называл смоленский историк Никитин. А, мол, «люди с именем» благополучно удрали в своих экипажах.

– Имя, следовательно, это лошади, кареты, кучера, слуги, – заключил Виталий Ильич.

– Или связи, автомобиль, бумаги с печатью, партбилет, – вставил Глеб.

– Священник во время боев за город исповедовал и причащал раненых. Ну а потом, да, отстаивал смоленские древности, хлопотал об освобождении пленных… – Илья запнулся и быстро посмотрел на Глеба.

Тот сосредоточенно доедал уху.

– Как вы, – решительно заявила Наталья Михайловна.

Виталий Ильич покачал лысой большой головой и махнул рукой.

– Куда уж нам. Вот Борис Георгиевич действительно многих из лагеря вытащил.

– И ему это зачтется, – сказала Наталья Михайловна.

Все посмотрели на нее.

– Не думаю, что у нынешних власть имущих достанет мудрости и человеколюбия, – проговорил Виталий Ильич. – Как у императора Александра. Верно, Илья?

– Да, после двухлетнего разбирательства, то есть в одна тысяча восемьсот четырнадцатом году царь велел всех простить и все дела прекратить. Но все же священник натерпелся. Его обвиняли в пособничестве врагу. И в радушной встрече с молитвами убегающего из России Наполеона. Хотя он в назначенный день так и не дождался Наполеона.

– Но ждал? – спросил Глеб с мучительным выражением на худом призрачном лице.

– Был вынужден из страха за собор и другие церкви. Отступающий Наполеон мог велеть взорвать собор. И все разграбить. И у Днепровских ворот в конце октября Мурзакевич с двумя другими священниками с крестами и в ризах продрогли напрасно. В тот день Наполеон так и не появился. А на следующий день Мурзакевич спешил с черствой просвирой к одному больному, и тут объявился сам Наполеон. Император пешком шел, а карета позади тащилась. Горы наши смоленские все обледенели, и карета могла покатиться вниз и разбиться. Вот он и решил пёхом, от греха. Был в сером фризовом сюртуке да в собольей шапке. Вокруг генералы. Француз-губернатор сказал: «Это Наполеон!» – на латыни. Священник понимал латынь. И с Мюратом на латыни изъяснялся, когда просил приставить часовых к собору, чтобы солдатня не шалила. Ну и священник снял шапку и поклонился и протянул ту просвиру. Наполеон велел генералу взять… Потом ему это припомнили. Прибыл член Синода, и Мурзакевича потребовали к ответу. Зачем, мол, встречал Наполеона? А Мурзакевич отвечал, приводя исторические примеры, дескать, вон, как спасал храмы от язычников первосвященник иудейский Иоддай: торжественно встречал Александра Македонского. Папа Лев встречал Аттилу у врат Рима. Да все равно запретили Мурзакевичу служить, а также и двум другим священникам. Полтора года не служил и неизвестно, чем питался А у него еще дети были. Ну а потом дознались, что нет на нем вины, как говорится. Это уже светский суд установил. Мол, Наполеону он поднес просвиру из одной только робости. Пришлось духовному суду пересмотреть свое решение. Всех оправдал Синод.

Виталий Ильич усмехнулся, поглаживая тяжелый бритый подбородок большой ладонью и продекламировал:

Но солнце правды победило,

И ложь рассыпалася в прах:

Нам дорога твоя могила

Как память о минувших днях.

– Пушкин? – спросил Глеб хрипло.

– Неизвестный потомок через шесть лет после кончины Никифора Мурзакевича, – сказал Виталий Ильич.

Все погрузились в молчание. И оно длилось, пока Наталья Михайловна не встрепенулась и не заметила, что пора ставить чайник и заваривать чай. Она встала и начала собирать тарелки и ложки.

– Магистрат был французским? – спросил Виталий Ильич.

– Это называлось так: градоправительственный комитет, или муниципалитет. Туда входили смоляне. Титулярный советник Ярославцев стал головою, то есть мэром. Секретарем был гимназический учитель Ефремов. Ну и еще купцы входили…

– И нас это уже как-то не особо волнует, – заметил Виталий Ильич, задумчиво глядя в окно.

На обратном пути при расставании Глеб сказал Илье:

– Музейное добро, конечно, надо оберегать… А Мурзакевич еще и людей вытаскивал. Как Виталий Ильич – меня. И я ему бесконечно благодарен. И даже завидую. Спасти хотя бы одного человека – ради этого стоит жить.

60

На следующий день Илья с утра пораньше отправился по Краснинскому шоссе к дулагу[28] номер Утро было свежее. Кое-где над домами вились дымки, доносился запах хлеба, каши. Взлаивали собаки. Смоленск и раньше по окраинам напоминал, село, да и в центре, по оврагам стояли деревянные дома с огородами, садами, там держали коров, коз, свиней. На Краснофлотской цыгане разводили лошадей. По утрам в центре Смоленска кричали петухи. Но сейчас в городе всюду было запустение, как в захолустной деревне с немощными стариками и спившейся голытьбой, – бывают такие поселения.

От проезжавших машин столбом стояла пыль. Дождя не было уже неделю. По овражкам бродили женщины, дети, собирали лопухи, крапиву на щи. Уже проскочили первые грибы – колосовики, и пропали, как обычно, до августа. Но грибов успел набрать Вельзевул в какой-то рощице у себя в Рачевке, за стеной. И угостил Илью жаренкой. Эх, и вкусные были хрустящие грибы с луком. А Илья делился с ним рыбой, если рыбалка была удачной. На самом деле жить на подножном корме, как говорится, можно было. Ну не жить, а так… выживать, перебиваться некоторое время. Потом… начинают выпадать зубы, дуется живот, глаза гноятся, блестят лихорадочно. Голод – позор человечества, так и не научившегося доброй жизни на этой щедрой Земле. Сентенция Вельзевула.

О еде с начала войны чаще всего и думаешь. Особенно голодной была эта зима. В лагерях, по слухам, гибло за ночь по сто и больше человек, в сто двадцать шестом – до трехсот за сутки. Еще и тиф начался. И не только в лагерях, но и повсюду в Смоленске. Илья не знает, как ему удалось остаться здоровым. Меньшагин говорил еще в том узилище