Джейн Эйр. Учитель - Шарлотта Бронте

Ее «Bonjour, Monsieur» было предельно учтивым, но таким спокойным, таким банальным – и, надо сказать, на мои горячие «vives impressions» оно легло холодным, мокрым полотенцем.

С появлением хозяйки привратница вернулась к себе, и я медленно пошел по коридору рядом с м-ль Рюте.

– Сегодня мсье даст урок в первом классе, – сказала она. – Вероятно, лучше всего начать с диктанта или чтения, поскольку это простейшие способы проведения подобного урока, а в первый раз, естественно, учитель чувствует себя скованно.

Она была абсолютно права – это я знал уже по опыту, – и я выразил согласие. Дальше мы продвигались в молчании. Коридор заканчивался большим прямоугольным и высоким холлом. Стеклянная дверь с одной стороны вела в длинную и узкую столовую с буфетом, столами и двумя светильниками – там не было ни души. Огромные двери напротив, тоже стеклянные, выходили в сад. И оставались еще большие, двустворчатые тяжелые двери, закрытые, ведущие, несомненно, в классы.

Мадемуазель Рюте искоса посмотрела на меня, дабы удостовериться, что я вполне сосредоточился и меня можно ввести в ее святая святых. Надо полагать, вид мой директрису удовлетворил: она открыла двери – и вот мы были уже в классе.

Наше появление ознаменовалось пробежавшим по классу шорохом – ученицы нас приветствовали. Не глядя по сторонам, я сразу прошел между рядами скамей и парт к отдельно стоящему столу на возвышении (площадке на ступеньку выше уровня пола) против одной половины класса; другая половина оставалась под надзором maîtresse[111], место для которой было на соседнем возвышении. Позади, на разборной перегородке, отделяющей этот класс от соседнего, висела большая деревянная доска, черная и блестящая; на столе лежал толстый кусок мела – для удобства объяснения каких-либо правил, – а рядом с ним влажная губка – для уничтожения записей, когда объяснения мои достигнут цели.

Прежде чем обратить взгляд на скамьи передо мной, я внимательно, не спеша, осмотрел свое место, подержал мел, поглядел на доску, потрогал губку (в нужном ли она состоянии); и вот когда я обрел полнейшую невозмутимость, я воззрился на класс.

Первое, что я обнаружил, – м-ль Рюте уже исчезла, ее нигде не было видно; maîtresse, словно оставшись за мною присматривать, занимала соседнее возвышение; особа эта сидела немного в тени, а я был близорук – тем не менее я различил, что она худа и угловата, с бледным одутловатым лицом и каким-то сальным видом, со взглядом притворно-апатичным.

Гораздо более яркими, рельефными, прекрасно освещенными за счет большого окна были сидевшие на скамьях ученицы, из которых одни были четырнадцати–, пятнадцати– или шестнадцатилетние, другие же, как мне показалось, приближались к двадцати. Все были в очень скромной одежде, с незамысловато убранными волосами; у многих милые, румяные, цветущие лица, большие блестящие глаза, развитые и упругие формы. Я не смог стоически вынести такого зрелища; ослепленный, я опустил глаза и голосом натянуто низким произнес:

– Prenez vos cahiers de dicté, Mesdemoiselles[112].

Не так велел я когда-то мальчикам г-на Пеле достать книжки! Раздалось шебуршание, и застучали крышки парт, мигом скрыв от меня головки склонившихся за тетрадями девушек. Тут я услыхал шепот и хихиканье.

– Eulalie, je suis prête à pámer de rire![113] – сообщила одна.

– Comme il a rougi en parlant![114]

– Oui, c’est un véritable blanc-bec[115].

– Tais-toi, Hortense, – il nous écoute[116].

На этом крышки парт опустились, и головки показались снова. Я заметил трех шептуний и не постеснялся одарить их строгим взглядом, когда эти светила появились после недолгого затмения. Удивительно, какую раскованность и храбрость внушили мне их дерзкие реплики; до этого я благоговел перед ними при мысли, что эти юные создания в темной, словно монашеской одежде немного похожи на ангелов. Приглушенное хихиканье, их наглый шепот освободили меня от этого излишне оптимистического и в то же время стесняющего образа.

Троица эта сидела как раз против меня, у самого стола, и относилась к той части класса, что выглядела довольно взросло. Имена их я узнал после, но, опередив повествование, назову теперь: Элалия, Гортензия и Каролина.

Элалия была высокая, белокурая девушка очень красивой наружности; черты ее были в духе местной Мадонны – я видел не одно нидерландское «figure de Vierge»[117], точь-в-точь похожей на эту девицу. В лице ее и во всем облике не было ничего ангельского; ни мысли, ни чувства, ни страсти не тревожили ее черт, не вспыхивали румянцем на бледной чистой коже; только величественная грудь, которая равномерно вздымалась и опускалась, да глаза были единственными признаками жизни в этой большой, красивой восковой фигуре.

Гортензия была немного поменьше ее ростом, девица статная, но без фации; лицо впечатляло, будучи подвижнее и ярче, чем у Элалии; волосы у нее были темно-каштановые, цвет лица живой и свежий, глаза играли озорством и весельем; возможно, ей и были свойственны постоянство и рассудительность, но ничего подобного в чертах ее не отражалось.

Каролина представляла собой миниатюрную, хотя явно уже не маленькую особу; волосы цвета воронова крыла, очень темные глаза, безукоризненно правильные черты и бледная, смугловатая, без малейшего румянца кожа, чуть оттененная у шеи, составляли ту совокупность деталей, в которой многие находят совершенную красоту. Как с блеклой кожей и холодной, классической безупречностью черт ей удавалось казаться чувственной – не знаю. Наверное, ее глаза и губы сговорились между собой, и результат этого сговора не оставлял сомнений в сущности их хозяйки. Тогда она казалась чувственной, а лет через десять стала бы вульгарной – на лице ясно читалась перспектива многих бесшабашеств в будущем.

Когда я в упор посмотрел на этих девушек, они нимало не смутились. Элалия, устремив на меня неподвижный взгляд, казалось, ожидала – пассивно, но настороженно – невольной дани ее колдовским чарам.

Гортензия посмотрела на меня весьма самоуверенно и, посмеиваясь, проговорила с бесстыдной непринужденностью:

– Ditez-nous quelque chose de facile pour commencer, Monsieur[118].

Каролина же тряхнула небрежными локонами густых, своенравных волос и сверкнула глазами; губы ее, полные, как у горячего марона[119], приоткрылись, обнажив ровные, сверкающие зубки, и Каролина подарила мне улыбку «de sa façon»[120]. Прекрасная, как Паулина Боргезе[121], в эту минуту она казалась едва ли целомудреннее Лукреции Борджиа[122]. Происходила Каролина из благородной семьи, но когда я прознал о некоторых особенностях ее мамаши, то перестал удивляться столь скороспелым достоинствам дочери.

Я сразу понял, что эти три девицы мнили себя королевами пансиона и не сомневались, что своим блеском затмевают всех остальных.

Менее чем за пять минут я проник в их натуры и тут же надел латы стального равнодушия и опустил забрало бесчувственной строгости.

– Приготовьтесь писать, – сказал я таким сухим, бесцветным голосом, будто обращался к Жюлю Вандеркелкову и К°.

Диктант начался. Три описанные уже красотки то и дело прерывали меня глупыми вопросами и неуместными замечаниями, одни из которых я пропускал мимо ушей, на другие же отвечал лаконично и невозмутимо.

– Comment dit-on point et virgule en Anglais, Monsieur?

– Semi-colon, Mademoiselle.

– Semi-collong? Ah, comme s’est drôle![123] – (Смешок.)

– J’ai une si mauvaise plume – impossible d’écrire![124]

– Mais, Monsieur – je ne sais pas suivre – vous allez si vite[125].

– Je n’ai rien compris, moi![126]

Постепенно поднялся многоголосый ропот, и maîtresse, впервые разомкнув уста, изрекла:

– Silence[127], Mesdemoiselles!

Тишины, однако, не последовало – напротив, три леди в центре заголосили:

– C’est si difficile, l’Anglais![128]

– Je déteste la dictée![129]

– Quel ennui d’écrire quelque chose que l’on ne comprend pas![130]

Другие засмеялись; беспорядки начали распространяться по всему классу, и требовалось немедленно принять меры.

– Donnez-moi votre cahier[131], – сказал я Элалии довольно резко и, перегнувшись через стол, забрал тетрадку, не дожидаясь, пока мне ее дадут.

– Et vous, Mademoiselle – donnez-moi le vôtre[132], – обратился я