Джейн Эйр. Учитель - Шарлотта Бронте

– Eh bien, mauvais sujet! – раздался сзади голос г-на Пеле, когда я уж занес ногу на первую ступеньку. – Oû allez-vous? Venez à la salle-à-manger, que je vous gronde un peu[140].

– Прошу прощения, мсье, что припозднился, – сказал я, последовав за ним в его личную гостиную, – но тут не моя вина.

– Вот об этом мне и хотелось бы узнать, – ответил г-н Пеле, проведя меня в уютную комнату с дровяным камельком (печью они летом не пользовались).

Позвонив, он приказал кофе на двоих, и вскоре мы почти с английским комфортом устроились у камина, между нами стоял круглый столик, а на нем – кофейник, сахарница и две большие белые фарфоровые чашки. Пока г-н Пеле был занят тем, что выбирал себе сигару из коробки, мысли мои обратились к двоим учителям-париям, чьи голоса слышались и теперь: бедняги взывали к порядку на школьном дворе.

– C’est une grande responsabilité, que les surveillance[141], – заметил я.

– Plaît-il?[142] – отозвался г-н Пеле.

Я сказал, что, надо полагать, г-на Вандама и г-на Кина такие труды порою утомляют.

– Des bêtes de somme, des bêtes de somme[143], – пробормотал насмешливо директор.

Я налил ему кофе.

– Servez-vous, mon garçon[144], – сказал он ласково, когда я положил в его чашку два огромных куска континентального сахара. – А теперь расскажите-ка, почему вы так долго пробыли у мадемуазель Рюте. Ведь уроки в ее пансионе заканчиваются, как и у меня, в четыре, а сюда вы прибыли уже после пяти.

– Мадемуазель желала побеседовать со мной, мсье.

– В самом деле? А о чем, если позволите?

– Мадемуазель говорила о разных пустяках.

– Благодатная тема! И распространялась она прямо в классе, перед ученицами?

– Отнюдь. Как и вы, мсье, она пригласила меня в гостиную.

– И мадам Рюте – эта старая дуэнья, наперсница моей матушки, разумеется, была там?

– Нет, мсье. Я удостоился чести быть наедине с мадемуазель.

– C’est joli – cela[145], – улыбнулся г-н Пеле и уставился на огонь.

– Honni soit qui mal y pense[146], – произнес я со значением.

– Je connais un peu ma petite voisine, voyez-vous[147].

– В таком случае для мсье не составит труда помочь мне выяснить, из каких соображений мадемуазель заставила меня сидеть перед нею битый час и слушать обширный трактат ни о чем.

– Она зондировала ваш характер.

– Так я и решил, мсье.

– Она нашла ваше слабое место?

– А какое у меня слабое место?

– Как! Сентиментальность. Всякая женщина, вонзая свое копье все глубже, наткнется наконец на бездонный источник чувствительности в любой груди, Кримсворт.

Я почувствовал, как кровь во мне забурлила и прилила к щекам.

– Некоторые женщины, возможно, мсье.

– А мадемуазель Рюте не из их числа? Давайте говорите как есть, mon fils. Elle est encore jeune, plus ágée que toi peut-être, mais juste assez pour unir la tendresse d’une petite maman à l’amour d’une épouse dévouée; n’est-ce pas que cela t’irait supérieurement?[148]

– Нет, мсье, я бы предпочел, чтобы моя жена была женой, а не наполовину моей матерью.

– Значит, для вас она слишком стара?

– Нет, мсье, ничуть – если б она устраивала меня в вещах совсем иного рода.

– А в чем она вас не устраивает, Уильям? По-моему, она хороша.

– Очень. Ее волосы и цвет лица приводят меня в восхищение, и сложение ее, хотя совершенно бельгийское, исполнено изящества.

– Браво! А лицо ее? Черты? Как они вам?

– Немного суровые, особенно рот.

– О да! Ее рот, – подхватил г-н Пеле и хохотнул себе под нос. – В нем чувствуется характер, твердость. Но у нее очень милая улыбка, вы не находите?

– Скорее лукавая.

– Точно, но лукавое выражение идет у нее от бровей – вы обратили на них внимание?

Я отвечал, что нет.

– Значит, вы не видели ее с опущенными глазами?

– Нет.

– А это любопытно, однако. Наблюдать за ней, когда она вяжет либо занята другим каким рукоделием. Она воплощает собою мир и покой, поглощенная своими спицами или иглой и шелком; между тем вокруг нее протекает какой-то разговор о чем-то животрепещущем. Она не участвует в нем, ее непритязательный женский ум – всецело в вязании; ни черточка не дрогнет; она ни улыбнется в знак одобрения, ни нахмурится осуждающе; маленькие ручки усердно выполняют незамысловатую работу; закончить кошелек или чепец, – кажется, предел ее желаний. Стоит мужчине приблизиться к ее стулу – и по чертам ее разливается глубочайший покой, нежнейшая скромность укрывает обычное их выражение. Вот тогда взгляните на ее брови et dites-moi s’il n’y a pas du chat dans l’un et du renard dans l’autre[149].

– При первой же возможности украдкой понаблюдаю, – вставил я.

– Потом веки ее затрепещут, – продолжал г-н Пеле, – ресницы вскинутся, и голубые глаза, выглянув из своего укрытия, быстро и изучающе все осмотрят и снова спрячутся.

Я улыбнулся, Пеле тоже, и, немного помолчав, я спросил:

– Как вы думаете, она когда-нибудь выйдет замуж?

– Выйдет ли замуж? Спарятся ли птички? Разумеется, она выйдет замуж – по своему желанию и решению, – когда найдет подходящую партию; а уж она знает лучше, чем кто-либо, какое впечатление она способна произвести; она, как никто, любит без остатка завоевывать мужчин. И пусть я ошибусь, если она еще не оставила следов своих крадущихся лапок в вашем сердце, Кримсворт.

– Ее следов? Еще чего! Мое сердце не доска, чтобы по нему ходили.

– Но разве мягкие прикосновения patte de velours[150] могут причинить ему вред?

– Никаких patte de velours она мне не предлагает; со мной она – воплощение этикета и церемонности.

– Это поначалу; уважение пусть станет фундаментом, привязанность – первым этажом, любовь же над этим надстроится. Мадемуазель Рюте – искусный зодчий.

– А выгода, мсье Пеле, выгода? Неужто мадемуазель Рюте не учтет этот пункт?

– Да, да, несомненно; это будет цементом между камешками. Ну, директрису мы обсудили, а что ученицы? N’y-a-t-il pas de belles études parmi ces jeunes têtes?[151]

– Чудные ли y них головки? Во всяком случае, любопытные, я думаю; впрочем, я мало что могу сказать, единожды с ними пообщавшись.

– Ах, вы всегда осторожничаете! Но скажите хотя бы, сконфузились ли вы хоть немного перед этими цветущими юными созданиями?

– Сначала – да; но я совладал с собой и хладнокровно со всем справился.

– Я вам не верю.

– Однако это так. Сначала я принял их за ангелов, но они не дали мне долго пребывать в заблуждении. Три девицы – из тех, что постарше, и самые красивые – предприняли попытку поставить меня на место и вели себя так, что в каких-то пять минут я раскусил их: это настоящие кокетки (по крайней мере, такими они были на уроке).

– Je les connais! – воскликнул г-н Пеле. – Elles sont toujours au premier rang à l’église et à la promenade: une blonde superbe, une jolie espiègle, une belle brune[152].

– Именно.

– Великолепные созданья! Все три – натуры для художников; какую группу они б составили! Элалия (я ведь знаю, как их зовут) с гладко уложенными волосами и безмятежным лбом цвета слоновой кости. Гортензия с роскошными каштановыми кудрями, так небрежно сплетенными, увязанными, перекрученными, словно она не знала, что делать с таким их количеством; с губами как киноварь, и алыми щечками, и шаловливыми, смеющимися глазками. И еще Каролина de Blemont! Ах, вот где красота! Вот где совершенство! Что за облако черных завитков вкруг лица! Что за прелестные губки! Какие восхитительные черные глаза! Ваш Байрон боготворил бы ее, и вы – холодный, бесстрастный островитянин! – вы изображали суровую бесчувственность в присутствии Афродиты столь совершенной!

Я б рассмеялся такой пылкости, такой порывистости директора, если б верил в ее подлинность, – но что-то в его тоне указывало на деланость этих восторгов. Я чувствовал: он изображает такой жар, чтобы вывести меня из себя, лишить самоконтроля; поэтому в ответ я лишь едва заметно улыбнулся. Он же продолжал:

– Согласитесь,