Шарики патинко - Элиза Шуа Дюсапен

напоминают мне мою первую поездку от школы на ферму в Аппенцелль. Мне было тогда, должно быть, лет семь или восемь. Супруги-крестьяне выращивали карликовых коров. В конце посещения нам раздали понемногу сыра. Он сильно пах, поэтому мои одноклассники его выбросили; девочки, рисуясь перед мальчиками, с отвращением кривили лица. Я же спрятала свой кусочек в сумке — хотела приберечь его для мамы. В автобусе сыр начал источать характерный запах. В конце концов все стали поворачиваться ко мне и просить отсесть подальше, поскольку я воняю. Я пересела в хвост автобуса, прижимая к себе сумку, чтобы запах был не таким резким. Когда я открыла сумку дома, оказалось, что дневник пропитался жиром. Пикантный дух сохранялся до конца года, зато я очень порадовала маму подарком.

Миэко не спешит возвращаться. Я спускаюсь в парк и вижу ее присевшей на берегу пруда. Линия горизонта подрагивает от зноя. Я не хочу мешать девочке. Блуждаю по обсаженным цветами дорожкам, удаляюсь и углубляюсь в более густую и менее ухоженную рощу, пока не натыкаюсь на стоящую в тени мельницы стеклянную оранжерею размером с коттедж. На железной двери выгравированы фигуры переплетенных котят и надпись по-японски: «Санаторий Клары». Мне это кажется забавным, и я вхожу.

Внутри прохладнее. Там хранятся садовые инструменты и растет около тридцати крошечных оливковых деревьев в кадках. От плещущегося фонтана в чаше из искусственного мрамора на языке у меня появляется вкус оливкового масла, округлости, каникул. Пластиковая утка плавает задом наперед, клюв застрял в сифоне. По краю ползет гусеница. У меня кружится голова, и я чуть не давлю личинку, опираясь на чашу фонтана.

— Вам плохо?

Какая-то женщина наблюдает за мной из глубины оранжереи, в руках у нее поднос с сшивками и секатор. Безукоризненная униформа с красно-черной эмблемой парка на любопытном сочетании швейцарского и японского флагов. Она подходит и протягивает мне стакан воды, которую набирает из фонтана.

— В такую жару надо много пить, иначе можно получить солнечный удар… Вы здешняя? — спрашивает она, вытирая руки.

Я отвечаю, что кореянка.

— Надо же, — улыбается женщина. — Вы хорошо говорите по-японски.

Зубы у нее матовые, как будто во рту нет слюны, оливки на подносе сморщенные.

— Но я имела в виду — вы новенькая? Из персонала?

— Нет, я приехала из Швейцарии.

Моя собеседница хлопает глазами.

— В таком случае, — снова улыбается женщина, напрягшись, — мне очень жаль, но вам нельзя здесь находиться. Это написано на двери.

— Я не заметила. Извините.

Когда я ухожу, она с озабоченным видом добавляет:

— Вы действительно плохо выглядите. Вам лучше вернуться домой.

Миэко ждет меня у церкви, где мы расстались. На коленях у нее пустая упаковка от сэндвича и жестяная банка Pocari Sweat, которую девочка передает мне еще полной. Я делаю глоток содовой. Она горячая и слегка соленая. Я ставлю банку между нами. Миэко робко указывает на нее.

— Можно посметь? — спрашивает она по-французски.

Я тут же отдаю ей банку, стыдясь своей недогадливости: она ждала, когда я сделаю первый глоток. Я не удосужилась узнать, не хочет ли девочка пить или есть. Также я должна была ей объяснить, что мы не используем глагол «посметь» в такой ситуации. Теперь уже поздно. И кроме того, я втайне довольна открытием, что этот ребенок, оказывается, способен делать ошибки.

На обратном пути в автобусе Миэко держит меня за руку. Внезапно она отдергивает руку, отворачивается и прижимается ртом к окну, производя громкий звук засоса.

— Эй! Что ты делаешь?

Миэко быстро отклеивается от окна.

— Рыба-чистильщик.

Она глубоко вдыхает, намереваясь повторить шалость. Я беру ее за плечо:

— Перестань, стекло грязное!

Девочка, не сопротивляясь, откидывается на сиденье. Ее губы оставили на стекле слюнявый круг, застывший из-за кондиционера. Я закрываю глаза, чтобы не встречаться взглядом с другими пассажирами. Через мгновение я чувствую, как мне на плечо опускается голова. Я думаю, что Миэко заснула, но она произносит тягучим от дремоты голосом:

— Я очень рада, что ты придешь к нам сегодня вечером.

Я позволяю Миэко выйти на станции Синагава, предупредив ее, что заскочу в дом бабушки и дедушки принять душ и переодеться. И взять шампунь, который купила им, напоминаю я себе, — утром забыла его в своей комнате.

Чувствую себя как в лихорадке.

В Ниппори я машинально бросаю взгляд в окно «Глянца». Дедушки не видно. Он, наверно, спустился в подвал, в кладовую. Я перехожу дорогу. Света в доме нет, в такой час это необычно. В прихожей мое удивление усиливается: я зову бабушку, но она не откликается. Выключатель при входе не работает, и мне приходится ощупью подниматься по лестнице в гостиную. Я включаю свет.

По комнате расставлены игрушки Playmobil. Их руки подняты в овациях, взгляды направлены на низкий столик, где стоят три миски и блюдо стеклянной лапши, а посередине фигурка Бэмби. На подушках в позе лотоса сидят бабушка и дедушка. У деда на голове маленькая остроконечная шляпа из картона.

— Мы приготовили тебе лапшу для долголетия! — объявляет бабушка.

Длинная лапша по корейской традиции готовится на дни рождения.

— Я купила тебе пива, а дедушка вскипятил веду для лапши!

Дедушка толкает ее локтем в бок, намекая, что об этом не стоит говорить.

— Нужно было меня предупредить… — бормочу я, оцепенев от неожиданности.

Они смотрят на меня, не понимая. Я начинаю лепетать, что не могу остаться, мне надо идти, я опоздаю, и чем больше говорю, тем больше жалею об этом.

— Но тебя весь день не было, — возражает бабушка. — Ты только что вернулась.

Я пытаюсь объяснить: Миэко, приглашение… Я бы перенесла празднование, если бы только они меня предупредили… Бабушка перебивает меня. Я ведь тоже ничего не сказала. Я никогда им ничего не говорю. Она даже купила шоколадный торт. И чтобы подтвердить свои слова, она идет на кухню и приносит торт с глазурью и с числом тридцать из крема.

Не моя вина, что я ничего не рассказываю, думаю я. Что я забыла корейский. Не моя вина, что я говорю по-французски. Я выучила японский ради вас. Это язык страны, в которой вы живете.

— Завтра? — четко произношу я.

— Твой день рождения сегодня.

— Значит, сейчас.

Я сажусь лицом к дедушке. С самого начала этой сцены он не отрывает глаз от блюда с лапшой. Я раскладываю ее по мискам. Бабушка так и стоит с тортом в руках.

— Садись… — прошу я.

— Ты меня не любишь, — упрямо заявляет она.

— Айгу… — вздыхает дедушка, не отводя взгляда от лапши. —