Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнц

свою привязанность, но это сложнее… — Он снова замолчал. — Ты привыкаешь не разговаривать. Ты привыкаешь к тишине. Знаешь, трудно нарушить молчание, которое становится частью того, как ты видишь себя. Молчание становится образом жизни. Ари…

Он опустил взгляд в пол, потом снова посмотрел на меня.

Я знал, что по моему лицу текут слёзы. Я даже не пытался остановить их.

— Дело не в том, что я не любил тебя. Просто это, ну, ты знаешь.

— Знаю, папа.

Я понял, что пытался сказать мой отец. Я прижался к нему, и меня била дрожь. Дрожа и трепеща, я обнаружил, что плачу в плечо отца, как маленький мальчик. Он обнял меня и держал, пока я плакал. Я знал, что между мной и моим отцом что-то происходит, что-то важное. И не было никаких слов для того, что происходило, и хотя слова были важны, они не были всем. Многое происходило за пределами мира слов.

Я не знал, плачу ли я из-за того, что сказал мой отец. Думаю, что это было лишь одной из причин. Но, на самом деле, думаю, что я плакал о многих вещах, о себе и моём желании обладать телом другого мальчика, которое было таинственным, пугающим и сбивающим с толку. Я плакал о своём брате, чей призрак преследовал меня. Я плакал, потому что понял, как сильно я любил своего отца, который становился тем, кого я знал. Он больше не был незнакомцем. Я плакал, потому что потратил так много времени, думая о нём всякие дерьмовые вещи, вместо того, чтобы видеть в нём тихого, доброго человека, который прошёл через ад, называемый войной, и выжил.

Вот почему я плакал.

Моя мать сказала, что они были просто людьми, она и мой отец. И она была права. Может быть, это был признак того, что я начинаю взрослеть: знание того, что мои родители были людьми и что они чувствовали то же самое, что и я. Только они чувствовали это намного дольше, чем я, и научились, что делать с этими чувствами.

Я медленно отстранился от отца и кивнул. Он кивнул в ответ. Я хотел запомнить эту мягкую улыбку, которая была на его лице, и носить её с собой, куда бы я ни пошёл. Когда я повернулся, чтобы подняться обратно по ступенькам в подвал, я увидел мать, стоящую у подножия лестницы. Теперь я знал, о чём говорили люди, когда говорили, что кто-то плакал — слезами радости.

Двадцать девять

Дорогой Данте,

Раньше я удивлялся таким мальчикам, как ты, которые плачут, а теперь я, блядь, превратился в одного из таких мальчиков. Я не уверен, что мне это нравится. Я имею в виду, это не значит, что я плачу понапрасну, я имею в виду, чёрт возьми, я не знаю, что я имею в виду. Я меняюсь. И как будто все перемены обрушиваются на меня одновременно. И перемены, они не так уж плохи. Я имею в виду, они хороши. Это хорошие перемены.

Раньше мне не нравилось, кем я был.

А теперь я просто не знаю, кто я такой. Что ж, я так то знаю, кто я такой. Но я становлюсь кем-то, кого я не знаю. Я не знаю, кем я собираюсь стать.

Но мне лучше, Данте. Я стал лучше. Хотя, возможно, это мало о чём говорит.

Когда я встретил тебя, я помню, как ты говорил мне, что без ума от своих родителей. И я подумал, что это была самая странная вещь, которую я когда-либо слышал из уст другого парня. Знаешь, иногда я ни хрена не понимаю. Я думаю, что всегда любил своего отца и свою мать. Может быть, я просто не думал, что моя любовь к ним действительно так важна. Я имею в виду, они были моими родителями, верно? Мне всегда казалось, что я для них вроде как невидимка. Но всё было наоборот. Это они были невидимы для меня.

Потому что я не был способен их видеть.

Я думаю, что я был похож на этого котенка, родившегося с закрытыми глазами, который ходил вокруг и мяукал, потому что не видел, куда идёт.

Но, Данте, знаешь что? Котёнок, блядь, открыл глаза. Я вижу, Данте, я вижу.

Тридцать

ВЕЧЕРОМ ПЕРЕД ТЕМ, КАК МЫ отправились в поход, Кинтана пригласили меня на ужин. Моя мама испекла яблочный пирог.

— Невежливо приходить в чей-то дом с пустыми руками.

Отец ухмыльнулся ей и сказал:

— Твоя мать часто ведёт себя как иммигрант. Она ничего не может с собой поделать.

Я подумал, что это было довольно забавно. На самом деле, мама тоже так думала.

— Посылать пирог — это не поведение иммигранта.

— О да, это именно так, Лилли. Просто потому, что ты не отправляешь туда тамале и жареный чили, это не значит, что это не иммигрантское поведение. Ты просто облекаешь это в американский костюм. Яблочный пирог? Это всё равно не становится более американским.

Моя мама поцеловала его в щёку.

— Заткнись, Джейми. Estás hablando puras tonterías. [1]У тебя нет сигареты, чтобы пойти покурить или что-нибудь типа того?

* * *

Обычно я шёл к дому Данте пешком, но в этот раз решил взять грузовик. У меня было видение, как я роняю пирог на тротуар, и я просто не хотел быть в центре всей этой драмы. Я получил шрам на всю жизнь, когда в семь лет уронил фарфоровую тарелку с рождественским печеньем моей матери. До недавнего времени это был последний раз, когда я плакал. И дело было даже не в том, что моя мать была расстроена. На самом деле, она по какой-то причине утешала меня. И это делало всё ещё хуже.

Я мог сказать, что моя мама была полностью согласна с моим решением.

— Ты проявляешь признаки мудрости, — сказала она.

— Мам, может быть, я просто проявляю признаки практичности.

— Ну, быть мудрым и практичным не являются взаимоисключающими понятиями.

Я просто кивнул.

— У тебя неплохо получается не закатывать на меня глаза. Это свидетельствует о сдержанности.

Я слышал, как мой отец смеялся из другой комнаты.

— Мам, — сказал я, — не думаю, что из тебя когда-нибудь получится очень хороший болтун.

Она улыбнулась и протянула пирог.

— Желаю хорошо провести время. Передай от меня привет родителям Данте.

— Мам, им не нужна твоя любовь, — сказал я, направляясь к двери. — Что