Саратон, или Ошибка выжившей - Светлана Стичева

– Так, Полина, громче, громче, не слышу! Ну-ка, ещё раз с этого места: «Ииии мой сурок со мною»!

Я старательно вытягивала про сурка, потому, что живо себе представляла, как одинокий голодный герой сквозь ненастье бредёт по дороге, и рядом с ним его верный товарищ-сурок. У меня дома в это время жила морская свинка.

– Молодец, хорошо! Выходи–ка вперёд! Так, слушайте все! – Софка постучала указкой, имитировавшей дирижёрскую палочку, по пюпитру, и дунула на светлый локон, выпавший на лоб из строго приглаженных и собранных в хвост волосах. – На «Сурка» солисткой будет Полина. И как это я раньше тебя не слышала?! Будешь стараться, потом и другие песни дадим.

Я заволновалась. Быть солисткой значило выбиться в первый ряд, показать, что хоть в чём-то ты лучше других. Солисты по умолчанию были элитой любых концертных выступлений, им выдавали, а бывало, и шили красивые костюмы из красного атласа или оранжевой органзы, с вышивкой и стразами. Девочкам завивали волосы, у кого короткие – специально укладывали, брызгали лаком в гримёрке. Витька Боярский перестал быть бит уличной шпаной, когда исполнил со сцены на майской демонстрации «Не думай о секундах свысока». Он вытягивал верхние ноты и рубил воздух рукой на словах «мгновения, мгновения, мгновения» так неистово, что к нему прониклись уважением и ветераны, и хулиганы. Впоследствии Витька стал музыкальным авторитетом и уже сам руководил хором местного Политехникума. Мне очень хотелось солировать, и я старалась прилежно, распеваясь по утрам в ванной, и задерживаясь в зале для репетиций по вечерам. ощущая, как всё звонче летит моё верхнее «до». Сердце снова ритмично стучало в груди, размягчился твёрдый ком в «солнечном сплетении», отступила бессонница.

Софка была мною довольна:

– Выступим на открытии партконференции, и если всё хорошо – будем готовиться к лету в Артек!

Черноморский Артек представлялся мне сказочной страной мира, дружбы и справедливости, и я мечтала поехать туда больше всего на свете. Мне казалось, что там я обязательно найду настоящих друзей из разных городов Союза, и буду потом переписываться с ними, потому, что дружбу по переписке к этому моменту я уже оценила сполна. Год назад в летнем детском лагере я познакомилась с Леной из небольшого горного посёлка, где работали геологами её родители. С той поры раз в неделю-две мы обменивались в письмах пространными измышлениями о том, как нам видится устройство мира, в чём причина наших собственных неудач, и как мы развернёмся, когда обстоятельства изменятся в нашу пользу. Мы обсуждали прочитанные книги, родительскую бестолковость и поименно всех одноклассников и учителей. Отличница Лена страдала от одиночества среди малочисленных поселковых сверстников, которым интереснее было на склонах гор пасти овец, чем читать Перельмана, и ждала, когда родителей переведут куда-нибудь в другое место, или ей повезёт после восьмилетки поступить в городскую физматшколу по типу интерната, где можно жить и учиться. За пару дней до ожидаемого прихода письма от Лены, я начинала волноваться: не могла сосредоточиться ни на уроках, ни на чтении, становилась рассеянной и небрежной – всё просто валилось из рук, слонялась по квартире, включая радио на полную громкость, чтобы заглушить противный внутренний голос: «А вдруг? Вдруг она больше не напишет? Обидится, рассердится или ей просто надоест?» Я так привыкла к нашей переписке с Леной, ставшей моей отдушиной, что каждый раз, находя долгожданное письмо в почтовом ящике, я наполнялась такой лёгкой звенящей радостью, что, казалось, могла взлететь. А если наоборот – письма долго не было – я выскакивала на улицу и начинала в нетерпении топтаться возле подъезда, чтобы выхватить конверт прямо из рук немолодой нерасторопной почтальонши Люси, любившей останавливаться, чтобы посудачить с каждым встречным. Выплеснуть наболевшее на бумагу мне давалось значительно легче, чем сказать то же самое вслух в разговоре с кем-то с глазу на глаз. Это сказывались уже захватившая меня неуверенность в себе и страх за последствия. Силу слова, то, как оно может бить, ранить, калечить, я уже прочувствовала сполна. И самым главным ненавистным словом была собственная фамилия. Я ненавидела фамилию, я ненавидела себя.

Поэтому когда начались репетиции хора на сцене, и мне надо было делать шаг из первого ряда к микрофону у края, перед тёмным пока ещё, но уже страшным залом, я начинала краснеть, как только Софка открывала рот для объявления:

– А сейчас Людвиг ван Бетховен, слова Гёте: «Сурок». Академический вокал. Исполняет солистка нашего хора Полина Пискина!

Я краснела и думала, что вот хору не видно, Софке сбоку не очень, а вот зрители в зале будут видеть девочку с предательски спущенным белым гольфиком и красным лицом, прижимающую руки по швам к негнущемуся напряжённому туловищу, и думать, что могли бы взять и кого покрасивше, на такой-то концерт! Брать первую ноту помогало, если прикрыть глаза, или смотреть в потолок, на огромную хрустальную люстру с подвесками, как в каком-нибудь царском дворце. Такие люстры висели ещё в театре и Доме Культуры, ослепительно переливаясь по торжественным дням, вместе с красными бархатными креслами и паркетом демонстрируя роскошь досуга Тушинских обитателей. Справившись с начальным волнением, дальше я представляла обычно сурка, и его весёлая в моём воображении мордочка, помогала дойти нам с ним вместе до конца выступления.

На генеральную репетицию пришла комиссия: две суровые женщины в приталенных коричневых пиджаках и юбках «трапеция», максимально портящих фигуру, и наполовину лысый тип в пиджаке, еле сходившимся на пузыре живота. Женщины тихо перешёптывались, тип промокал лоб и шею клетчатым носовым платком. Мой «Сурок» был предпоследним, перед заключительной мощью «И вновь продолжается бой», минуткой отдыха перед рывком. По сценарию, задуманному Софкой, в конце отдохнувший зал должен был начать подпевать, а потом встать и громко хлопать неистовому Боярскому, принимавшему позу гипсового вождя с площади на словах «и Ленин такой молодой».

Я шагнула из хора вперёд, к микрофону. Объявившая Софка не успела зайти за кулисы, как толстяк из комиссии громко закашлялся.

– Писькина? Я не ослышался, Писькина? Ну, товарищи, ну, нельзя же так! Это же партконференция, это же не танцульки! Вы её специально взяли что ли, с такой-то фамилией? Безобразие. Это насмехательство!

Лысый с трудом вынул себя из кресла и вышел в проход. Женщины в пиджаках зашушукались.

– Софья Максимовна, вы подающий надежды педагог, как же вы допустили? Ведь концерт будет проходить в колонном зале горисполкома! Туда приедет сам товарищ Беневаленцев!

Я смотрела на Софку и ждала, что она сейчас скажет, мол, вы не расслышали, это другая фамилия. Ждал и хор,